хозяина.
– Фало! – позвал барон.
Подбежал Фало, и глаза у него были грустные, как у всякой собаки, которую бросают. Фало молча ткнулся лбом в колени Сермюи.
Рано утром в конюшнях первого эскадрона уже чистили лошадей. Работали нехотя: для тех, кто этим занимался, мобилизация началась с наряда.
Только капралу Жюлю Бриссе занятие это, казалось, было по душе. Он скинул новую рабочую блузу, полосатая хлопчатая рубаха крупными складками легла вокруг талии, из засученных рукавов выглядывали сильные волосатые руки. Быстрым движением он проводил щеткой один раз по лошади, один раз по скребнице, и в поднятой против ворса лошадиной шерсти сразу же была видна застрявшая грязь. Это двойное движение: лошадь – скребница, лошадь – скребница – успокаивало Жюля Бриссе, а для него признаком счастья и благополучия было полное спокойствие, то есть отсутствие вспышек гнева.
Лоб его покрылся каплями пота, вокруг лошадиного крупа клубилась белесая пыль. И было слышно, как Жюль Бриссе распевает какую-то песню, в которой каждый куплет заканчивался возгласом: «Тайо-хо! Тайо-хо!»
– Ого, капрал, непохоже, чтобы вы скучали! – воскликнул тощий рыжий остроносый парень по имени Дюваль.
– Можешь говорить мне «ты», мой мальчик, – ответил капрал. – Теперь, когда на дворе война…
– Пока еще не на дворе, – заметил крестьянин, собиравший рядом с ними лошадиный навоз в тачку.
– Да уже почти что война, если меня опять призвали на военную службу! – отозвался рыжий и, облокотившись о спину своей лошади, добавил: – А чем ты занимался на гражданке?
– Я был фермером в Аржантане, – произнес с сильным местным акцентом человек с тачкой.
Он отнес вопрос на свой счет, потому что в эту минуту как раз думал о своей ферме.
Капрал ответил не сразу.
– Я был псарем в охотничьей команде, – сказал он медленно. – Занимался гончими для псовой охоты… Хорошее ремесло, если его знать. Я служил у одного барона, был сыт, устроен и одет – дай боже каждому! Но я ушел от него.
– Почему?
– Мы поругались.
Он не решился открыться, что вот уже более года работал помощником мясника. Но в этом ремесле умение метко стрелять было ни к чему, а потому не приносило ему ни радости, ни гордости.
Запах, шедший от лошадей, напоминал ему терпкий воздух псарни, а смолистый аромат утреннего леса на мгновение вернул в детство.
«Не надо мне было тогда, с собакой, – подумал он. – Сам виноват, теперь буду жалеть. И на хозяина не надо было замахиваться. А там ведь было мое настоящее место». И снова замурлыкал: «Тайо-хо! Тайо-хо!»
Подошел унтер-офицер, наблюдавший за чисткой лошадей.
– Все трое – на представление к лейтенанту, ваша очередь.
В коридоре здания, где располагался эскадрон, уже стояли, выстроившись в шеренгу, человек десять резервистов.
Из двери, на которой мелом было написано
