Эту телогрейку он отдал Кольке, а пиджачок его брату.
Отошел, посмотрел, будто сделал для них доброе дело. Остался своей работой доволен.
– Так-то лучше… – И добавил: – Ну, тово… Не бузите, не воруйте! Под вагон не лазьте, а то раздавит… А?
Воспитательница толкнула под локоть ребят, они разноголосо пропели:
– Не будем Вик Виктрыч!
– Ну, идите! Идите!
Разрешил, словом.
Когда отошли настолько, чтобы директор не мог видеть, братья снова поменялись одеждой.
Там, в карманах, лежали их драгоценные пайки.
Может, директору, который без понятия, они и показались бы одинаковыми! Ан нет! У нетерпеливого Сашки край корочки был отгрызен, а запасливый Колька только лизнул, есть он еще не начинал.
Хорошо, хоть штанами ни с кем из чужих не поменял. В манжетине Колькиных штанов лежала в полосочку свернутая тридцатка.
Деньги в войну невеликие, но для Кузьмёнышей они стоили многого.
Это была единственная их ценность, подпорка в неизвестном будущем.
Четыре руки. Четыре ноги. Две головы. И тридцатка.
3
Анна Михайловна, как ей было велено, довезла братьев на электричке до Казанского вокзала и сдала с рук на руки вместе с бумагами какому-то начальнику, лысоватому и в помятом костюме.
Звали его Петр Анисимович.
Он мельком оглядел братьев, отметил в списке, положил этот список в портфель, который не выпускал из рук, и пробормотал насчет одежды: мол, в Томилине могли бы, как предписано, выдать одежду и получше.
– Это ведь непонятно что происходит, – вздохнул он.
А Кузьмёныши только сейчас сообразили, отчего томилинский директор обменял так странно их ватником да курткой, – наверное, он прикрывал свою совесть от упреков. Если она была…
Размахивая портфелем, Петр Анисимович повел братьев вдоль состава к передним вагонам.
К нему подбегали какие-то люди с мешками, с вещами, жаловались, что не могут уехать на родину, просили помочь, пристроить хоть как-нибудь…
Петр Анисимович всем отвечал одинаково: «Нет, нет. Не могу».
А один раз вспылил, закричал:
– Да что у меня, богадельня, что ли! Это ведь непонятно что происходит! У меня полтыщи беспризорных, я не знаю, куда их посадить! – При этом он указал почему-то на Кузьмёнышей.
Слово «посадить» им не очень понравилось, но они промолчали.
Повсюду, где они проходили, высовывались уже из окошек головы.
Вновь прибывающим кричали, свистели, улюлюкали, особенно когда узнавали кого-то из знакомых по рынкам, по станциям, где вместе ошивались, по кутузкам, где отсиживали…
Кузьмёнышей уже углядели, узнали, понеслось громко вслед:
– Томилинская вошь, куда ползешь? Под кровать – дерьмо клевать!
Братья заняли полки, самые верхние, третьи, и немедля бросились к окну, всовывая
