style="font-size:15px;"> До сих пор не могу понять, как я могла совершить такую ошибку? Роковую ошибку. Почему не посмотрела в глазок, не спросила, кто бы это мог быть в столь поздний час?
Прими я эти простые меры предосторожности, ничего бы не случилось. Я велела бы ему убраться прочь, пригрозила, что вызову полицию, и, возможно, он бы не осмелился. Но я открыла – непростительно, бездумно, и дальше все произошло так быстро, что я уже ничего не могла сделать.
На лестничной площадке стояла кромешная тьма. Когда я его увидела в проеме двери, было уже слишком поздно. Я хотела захлопнуть дверь, но он оттолкнул меня с такой силой, что рамка с фотографией Гортензии, висевшая в прихожей, упала на пол, больно оцарапав мне ногу. Пока я боролась, пытаясь не пустить его в квартиру, я поскользнулась и упала, так что осколки вонзились мне в икру и стопу правой ноги.
В больницу – с момента нападения прошло довольно много времени – я попала в почти невменяемом состоянии. Мне сделали укол, наверное, что-то успокоительное. Не разрешив, чтобы мне зашили раны на ноге, я хотела их оставить открытыми – пусть болят так же нестерпимо, как моя душа, пусть будут свидетельством его чудовищной жестокости! И теперь, двадцать два года спустя, эти стигматы еще различимы. Со временем я перестала их замечать, но часто машинально поглаживала пальцем эти небольшие вздутия омертвевшей плоти.
Пробивая себе путь в прихожей, он с такой силой меня толкнул, что я ударилась головой о стену. На какое-то время я потеряла сознание, а когда пришла в себя – не знаю, сколько минут или часов прошло с тех пор, – я увидела его прямо перед собой. Нет, не его я увидела первым: прежде я увидела спящую дочурку, которую этот негодяй прижимал к груди. Она спокойно посасывала лапку плюшевого медвежонка; глаза дочери были закрыты, словно происходящее никак ее не касалось.
Я сразу поняла, что он собирался сделать. Захотела крикнуть, но во рту мгновенно оказался кляп. Рванулась, чтобы встать, но почувствовала, что не могу двинуться, примотанная к стулу широкой клейкой лентой. Он издевался надо мной, видя мои тщетные попытки освободиться, и с лица его не сходила улыбка удовлетворения. Потом он проговорил, играя золотистыми локонами Гортензии:
– Смотри на нее, смотри! Сейчас мы исчезнем, и ты больше никогда не увидишь свою дочь. Она даже не будет знать о твоем существовании. Не бойся, я не собираюсь умирать вместе с ней. Напротив, мы будем жить. Ведь Гортензия – и моя дочь тоже. Тебе хотелось иметь ребенка лишь для себя, вычеркнуть меня из ее жизни. Но отныне в жизни Гортензии не будет тебя. Мы уйдем, и ты никогда нас не найдешь, никогда!
Он вышел со спящей Гортензией на руках. В мою память навсегда врезался тихий звук закрывшейся за ними двери.
В тот момент я собрала все силы, и мне удалось опрокинуть стул наземь. Несмотря на боль от впившегося в ногу стекла, я стала бить ею об пол. Каждый новый удар причинял мне невыносимые страдания, из глаз лились слезы, а крики умирали в заткнутом кляпом
