Преображенского, находящиеся в томе один листы дела сто пять и сто шесть…
Выслушав, я не мог не задаться вопросом: Преображенский наврал, но вот когда – раньше или сейчас? Давал или дает заведомо ложные показания? Это же (в гораздо большей степени, чем меня) живейшим образом интересует председательствующего. Впрочем, не только его.
Ермаков вновь обращается к свидетелю:
– Это ваши показания, – он демонстрирует листы документа, – это вы писали?
Преображенский:
– Я писал… Я оговорил Швецова. Это – не его дипломат. Это – Шаринкулова дипломат.
Ермаков:
– Допустим. Но зачем вы писали неправду?
Преображенский:
– Меня задержали на тридцать суток… Меня били в ИВС. Меня склонили к даче тех показаний, которые нужны были следователю… Следователь намекнул, что есть возможность выйти на свободу, если я под его диктовку напишу, что ему надо.
Известная уловка. Даже для меня не блещет оригинальностью, а для профессионалов – тем более.
Замечаю, как по дьявольскому лицу одного из подсудимых – Швецова, находящемуся за решеткой, проскальзывает еле уловимая ухмылочка: он доволен.
А Ермаков? Его лицо ничто не выражает, поэтому не могу догадаться, что сейчас думает председательствующий, чему больше верит – тому, что писал Преображенский после задержания, или тому, что говорит сейчас, в зале суда? Скорее всего, он еще не определился. Ведь впереди предстоит еще исследовать немало документов. И окончательно все узнают мнение суда о том, кому все же на самом деле принадлежал дипломат со всей бандитской экипировкой, только после оглашения приговора.
4
И я не намерен забегать вперед. Во всяком случае, вижу, что Ермакова интересует истина и к ней он стремится. Он настойчиво ведет допрос Преображенского. Свидетель тоже не дурак: чувствует, что ему крайне нужна передышка, а иначе может запутаться в собственных же противоречиях.
Что предпринимает Преображенский? Опять-таки самое традиционное: он на моих глазах скисает и голос, который еще несколько минут назад звучавший твердо и уверенно, обмякает. Свидетель разыгрывает комедию, разбавленную драматическими тонами.
Преображенский:
– Граждане судьи, – с большим трудом и еле слышно произносит он, – я не могу дальше давать показания…
Ермаков спрашивает, хотя, наверняка, заранее знает ответ:
– Что с вами?
Преображенский жалостливо канючит:
– Я три предыдущих ночи не спал… У меня температура… давление. Я – болен.
Ермаков:
– К врачу обращались?
Преображенский отвечает отрицательно.
Ермаков:
– Почему по ночам не спите?
Преображенский:
– Вы же знаете… условия в СИЗО.
Да, не правительственный, конечно, санаторий этот следственный изолятор. Однако ж, чего ждал Преображенский, вновь занявшись
