эмоциональный спектр уже относился не к тридцати годам, а скорее к пятнадцати, хотя внешне он застабилизировался на отметке 30. В его суперголове все пополнялось блестящее досье на новую знакомку.
Ей 30 лет. Она родилась в 1941 году. Значит, сейчас все-таки 1971 год. Он все боялся прямо об этом спросить свое ГИП. Но теперь в этом не совсем 1971 году с ним еще одно существо, правда, тоже немного фантастическое. Отныне их тут двое. И каких двое! Так интровертный человек, собравшись куда-то на экскурсию и придя, по своему обыкновению, ранее других, никак не может успокоиться. Он убедится, что пришел в нужное время и в нужное место, лишь тогда, когда дождется хотя бы одного попутчика. Значит, 1971-й. Но откуда тогда эти островерхие крыши и мансардные окна? Когда же он запросил ее имя, ему ответили буквально следующее: «Что в имени тебе моем?» У Нестреляева сердце упало. Si tu ne existe pas… Общие соображенья об ирреальности счастья роились в его голове. Суперинтернет же все не мог успокоиться, как растревоженный муравейник, и сыпал ему новую относящуюся к делу информацию. Но имени не выдал. Остальное все было так нестандартно, с отклонениями в хорошую сторону, что Нестреляев охотно позволил убаюкать свои сомненья.
Он не любил дамочек. Тех, которых Пеппи Длинныйчулок определяла как носящих вуалетку и имеющих двойной подбородок. Терпеть не мог гиперженственности. Как только это свойство намечалось в «ней», флаги его радости никли. А в этой общечеловеческое забивало женское. Человек вообще.
Конечно, да, Нестреляев не говорил об этом, он не жаловался никогда никому, даже ночным теням на пустых улицах, но он твердо знал, что иметь любовь и не иметь ее – жизни и смерти подобно. По тому, есть она у вас или нет, определяется, на каком вы свете. Если, кроме жизни и смерти да судьбы России, он больше ни о чем не пытал высшие небесные инстанции, то это только потому, что с любовью он рано не своей волей распростился. И, друг заботливый, больного в его дремоте не тревожь.
Так, в растрепанных чувствах, Нестреляев пробегал до весенней темноты. Вот он опять на улице Народного Ополченья. Ноги несут его в ту же обожаемую нору, вырытую им к шестидесяти годам, полжизни тому вперед. Опять идет один посреди мостовой, и никого кругом, все рано для 1971 года заперлись в квартирах. Идет и горланит: «О, долго буду я в молчанье ночи тайной…» Прямо как молодой Ионыч. Только тот, кажется, пел: «Мой голос для тебя и ласковый и томный». Вдруг до него дошло, что рядом кто-то вертится, как пудель подле Фауста. Тьфу, помолодевший Агасфер, немного похожий на кудрявого Иуду. Подбирается кругами с явным намереньем его, Нестреляева, восхитить. Вот и наручники брякнули под обветшалой тканью. Нестреляев насупился и сказал сурово: «Поди, поди, Бог подаст». Он теперь стал силен и нахален. Агасфер исчез, как сквозь землю провалился. Окончательного прощения он явно не получил. Правда, его немного поновили. Подумавши, Нестреляев понял, что и от него самого наверху квитанции не потеряли. Так что особенно драть глотку нечего. И он пошел дальше молча, трепеща за свое
