а по любезности. Такая хорошенькая парочка, как два голубка. Я и пустила. А денег мне от них не надо, разве что из продуктов принесут, возьму, чтобы не обижать. А твое все цело, проверяй.
– Брюки-то Федора он носил? На стенке висят, я в шкафу оставила, в нафталине.
– Про брюки ничего не знаю. Такая хорошенькая парочка. Нужны ему твои брюки, как попу мячик. Одет изящно: галстучек модный, курточка-трофей… А у нее-то по плечам кудри, кудри…
Анфиса не слушала – смотрела на цветы. Были у нее цветы, были… Во всем доме не было лучше. Теперь засохли. К горшках одни сухие будылья. И так стало ей жалко ты, ну жальче всего…
– Обещалась поливать, Капа…
– И верно, не поливала, все некогда. Мой грех. Крутишься-крутишься, из очереди в очередь, да сготовить хоть никакое, да постирать – вот и день прошел. А ночью у меня работа. А ты цветка не жалей, человека надо жалеть, а не цветка.
– Да я ничего.
– Какое ничего, вижу – жалеешь.
– Не жалею я, просто устала.
– Ну отдыхай, Христос с тобою.
Ушла. Анфиса стянула с себя мокрую, жесткую шинель (кажется, поставь ее так и будет стоять), взялась за кирзовые сапоги, сорок третий размер. Пока их стаскивала, так задохлась, будто дистанцию пробежала. Размотала портянки, присела передохнуть. Большие босые ступни с искривленными пальцами поставила па пол, слегка развела колени и уложила на них попривольнее большой, неудобный в носке живот. В животе загулял-завозился ребенок, выставив вбок что-то острое, не понять – локоть или коленку. Даже из-под гимнастерки было видно, как он угловато выпятился. Анфиса заулыбалась, как всегда, когда сын ее – она знала, что у нее непременно сын будет, резвился очень уж прытко. Его молчаливая, подвижная, никому не подвластная жизнь ее умиляла: «Наружу просится, деточка моя милая». Ребенок побрыкался-побрыкался, спрятал угловатое внутрь и затих Анфиса тоже утихла. В дверь постучали – опять Капа.
– Я грю: Фиса, ты мне за хранение кофту зеленую отдай. Тебе ни к чему, а мне в церкву ходить. Я ночи не спала, имение твое сторожила.
– Ладно, отдам.
– Я только по справедливости, мне чужого не надо. Ведро твое в кухне стоит – я в нем и не мою. А Панька Зыкова моет. «Ведро, грит, теперь коммунальное, поскольку владелицу убило». Стыда нет. Разуется, голяшки наружу, зад кверху и моет. В чужом-то ведре…
– Мне не жалко, пускай моет.
– Мужика к себе поселила демобилизованного, для грешной плоти. Живет непрописанный. Утром моется-моется, всю раковину захаркал. В сортире с папироской заседает…
– Мне-то что, пускай заседает.
– Тебе все пускай да пускай. Вот и допускалась.
– Капа…
– Молчу-молчу. Я всегда молчу, никого не обижаю. Со мной по-хорошему и я по-хорошему. Я помочь хочу, вразумить. Вот сидишь босая, а пол холодный. Долго ли женское воспаление схватить? Обуйся толком, тогда и сиди. Чайку тебе поставить?
– Спасибо, Капа, я сама.
– Больно
