побоялся попасть со своими разговорами, что называется, не в ногу. Ибо он отлично знал, что еще в сентябре в «Вольфшанце» дважды побывал Геббельс. Первый раз десятого и второй раз двадцать третьего числа. Знал и доподлинно, что оба раза они вели с фюрером разговор о трудностях ведения войны сразу на два фронта, о том, что фюрер крайне обеспокоен возможностью скорой высадки англосаксов где-нибудь во Франции и как о контрмере против этого о возможности начала каких-либо переговоров с противником. Были у Гиммлера сведения и о том, что прежде, чем вести такие разговоры с фюрером, Геббельс написал ему свои соображения в докладе. Но этот доклад объемом более сорока страниц к фюреру не попал, а застрял где-то в непроницаемых даже для него, всемогущего рейхсфюрера, сейфах Бормана. А поскольку Гиммлер и сам пытался наладить такие переговоры с противной стороной через своего Шелленберга, то теперь решил запретных тем не касаться и начал рассказывать фюреру о результатах и последствиях последних бомбежек союзниками столицы и других городов Германии. Упомянув при этом и о том, что люфтваффе[3], очевидно, так и не сможет защитить фатерлянд от этого страшного зла войны.
– Да. Все это так, – вздохнув, согласился Гитлер. – Приходится только восхищаться стойкостью и терпимостью наших людей, способных безропотно переносить все эти тяготы. На высказывания и злонамеренные реплики отдельных слабых лиц и маловеров мы при этом не должны обращать никакого внимания. Больше того, Генрих, мы должны, мы обязаны безжалостно с ними бороться. В этом наш долг во имя будущего Германии.
С этим Гиммлер был абсолютно согласен. Бороться надо. Бороться будут, тем более что призывы министра пропаганды мало на кого уже действуют.
И тут Гитлера вдруг словно прорвало:
– Ничто не наносит такого ущерба нашему общему делу, как вредные, подстрекательские разговоры, особенно ведущиеся в среде растленной евреями и коммунистами интеллигенции, в наших штабах, включая и генеральные, среди разного рода ничем не занятых, но еще вполне способных честно трудиться на благо рейха пенсионеров, – распаляясь, продолжал Гитлер.
Гиммлер теперь только слушал.
– Проявлять к ним какую-либо терпимость, попустительство – равно тому, что умышленно предавать интересы рейха. Надо в самый кратчайший срок максимально расширить права трибуналов, – продолжал Гитлер. – И ресурсы! Ресурсы! Ресурсы для армии и промышленности! Надо как можно скорее ОКВ разработать и издать приказ об изыскании людских ресурсов для действующей армии. А вам, Генрих, продумать, как пополнять рабочую силу на заводах, на строительных и восстановительных работах. Чем больше всяких болтунов займется делом, тем только чище будет воздух в нашем тылу…
Гитлер говорил долго. Почти час.
И когда он говорил, уже совсем не казался опустошенным. Напротив, в его словах чувствовалась убежденность, воля, уверенность. Гиммлеру всегда казалось почти необъяснимым: его хотелось
Военно-воздушный флот Германии.
