и люфтваффе проходят упрощенную проверку, в них вымарываются чернилами жалобы на условия плена, плохое питание и любые критические замечания в адрес русских. К офицерским письмам более жесткий подход, но в чем он заключается, я не понял. А вот письма членов СС от рядового до генерала цензурируются особым образом. Как я понял русских, в этих письмах советская секретная полиция ищет какие-то тайные знаки на волю, к скрывшимся от союзников высшим руководителям СС и СД, а также зашифрованную развединформацию.
– Какую информацию, Миш, – в раздражении бросил Баур, – какие тайные знаки, каким руководителям СС? Русские ведь не полные идиоты, Германия в руинах. Гиммлер, я слышал, в плену у американцев, Генрих Мюллер мертв, Раттенхубер в плену, про Кальтербруннера ничего не известно. Все остальные высшие чины СС и СД – не лидеры. Они, дорогой мой Миш, либо простые солдаты, вроде оберстгруппенфюрера Шнайдера и группенфюрера Зеппа Дитриха, либо простые исполнители воли вождей, вроде группенфюрера Вольфа.
Баур разгорячился, почувствовал себя крайне уставшим и, удрученный этим разговором, тяжело откинулся на подушку. Не получив ответных писем, он впервые за месяц плена не на шутку разозлился на русских. Ни гуманное обращение, ни лечение и питание он не желал принимать в расчет. Ненависть к русским, зарождавшаяся в его сознании, еще не была оформлена, пока мотивировалась лишь обидой за ограничение его прав на переписку. У него имелся небольшой опыт общения с русскими за всю его карьеру. В годы Первой мировой войны он практически их не видел, находясь все время на Западном фронте. Работая в «Люфтганзе» и иногда летая в Кенигсберг, он встречал там русских гражданских летчиков и, как его предупреждали, агентов ОГПУ-НКВД. Как правило, знакомство с ними ограничивалось приветствиями и редким совместным распитием кружки-другой пива в буфете аэропорта. В тридцать втором году он летал с Мильхом через Москву в Липецк, где по соглашению между СССР и Германией в секретном учебном центре втайне от Великобритании, Франции и США готовили немецких пилотов для будущих германских военно-воздушных сил. Затем тот самый полет тридцать девятого года с рейхсминистром иностранных дел Риббентропом в Москву, встреча со Сталиным, Молотовым, Ворошиловым, триумфальное возвращение в Берлин с подписанным Пактом о ненападении. Из всех этих фрагментарных контактов с русскими Бауру не удалось сформировать собственное представление об этой загадочной нации. Русских писателей он так и не осилил, как ни старалась Доррит убедить его прочитать хотя бы что-то у Льва Толстого и Достоевского. Музыку Чайковского и Рахманинова он не понимал, равно как и музыку Шуберта, Бетховена и Вагнера. Балет он вообще не любил.
Представления о русских, формировавшиеся геббельсовской пропагандой и рассуждениями Розенберга и его подчиненных, Баур игнорировал, считая их глупыми и балансировавшими на грани маразма. Мало верил он и генералам, в угоду фюреру очернявшим все русское. Те крохи информации о русских, почерпнутые им самим, выстраивались
