Заркави начал укреплять свои позиции как блюститель суровых порядков среди заключенных исламистов. Он требовал абсолютного повиновения и устраивал разнос тем, кто пропускал молитву или смотрел по телевизору новости, где дикторами были женщины без чадры. Несмотря на жестокое обращение с сокамерниками, Заркави завоевал их восхищение своим демонстративно бесстрашным неповиновением тюремному начальству. Когда в Аль-Джафр приезжали высокопоставленные чиновники, Заркави часто отказывался даже отвечать на их приветствия. И приказывал своим людям делать то же самое.
Однажды, когда Иордания согласилась допустить в свои тюрьмы инспекторов из Комиссии по правам человека, в АльДжафр прибыл высокий чин из министерства внутренних дел – проверить условия содержания и упросить заключенных не сообщать иностранцам ничего, что могло бы отрицательно повлиять на репутацию властей. Исламисты отказались отвечать на его вопросы и даже смотреть на него.
Выведенный из себя чиновник сначала распекал их, потом попытался задобрить, пообещав возможное сокращение сроков.
– Тех, кто согласится, король Хусейн простит! – объявил он.
Заркави внезапно встал и наставил палец на чиновника, всего в нескольких дюймах от его носа.
– Не король Хусейн господин нам! – оскалился он. – Наш господин – Аллах всемогущий!
Чиновник потерял терпение.
– Клянусь богом, вы не выйдете отсюда! – закричал он. – Останетесь в тюрьме!
– Волей Аллаха, выйдем, – холодно ответил Заркави. – И если будет угодно Всемогущему – при помощи силы.
Была у Заркави и другая сторона. Сабха иногда видел ее во время своих визитов в тюрьму. Она категорически не вязалась с обычным поведением Заркави, словно тот страдал раздвоением личности.
Каждый обитатель Аль-Джафра знал, что Заркави преклонялся перед своей матерью, во время визитов которой словно становился маленьким мальчиком. Заркави по нескольку дней готовился к ее приезду, отстирывая одежду в корыте и вычищая свой угол камеры. Некоторые заключенные знали о его полных любви письмах ей и сестрам. О своей жене Интисар и о двух маленьких детях Заркави практически не упоминал. Но матери и сестрам обильно изливал чувства в записках, украшенных стихами и нарисованными от руки на полях цветами.
“О сестра, сколько же ты страдала, когда меня бросили в тюрьму за веру мою”, – писал он Умм-Кадаме в записке, старательно нацарапанной синими и красными чернилами. Записку он завершил стихами:
Тебе, сестра, я написал письмо,
Составленное из желаний моей души.
Первое, о чем пишу, – огонь моего сердца,
А второе – мои любовь и тоска.
Также чрезмерного внимания Заркави
