автора. 1965
Можно было бы вспоминать Париж августа 1965-го день за днем. Но мне дороги вспышки памяти, хоть и случайные, но стократ драгоценные. Бесконечная дорога к центру от нашей гостиницы – по улице Фобур-Пуассоньер до Больших бульваров, где на перекрестке, как и ныне, огромные рекламы на высоком с башенкой здании кинотеатра «Rex», в котором тогда шел какой-то ковбойский фильм. Нежный и многозначительный сумрак музея Клюни, призрак «Дамы с единорогом» на фоне сапфирово-золотого шатра, потом Люксембургский сад, стульчики (тогда они были платные, неслышно подходили дряхлые старушки-контролерши, церемонно, но настойчиво спрашивали франки), лежавшие на травке красиво и просто одетые студенты и студентки, юные прелестные мамы с колясками (еще не накрыли Францию джинсовая безликость и «унисекс»), невероятной элегантности душистые старички, едва ли не в котелках и реально и часто – в беретах. Тупая ампирная и какая-то внемасштабная роскошь гробницы Наполеона, где купил я двух очаровательных солдатиков по пять франков каждый. Рынок Сен-Кэнтен (он и сейчас есть), где тоже дешево мне достался крохотный «рено» 1907 года (Taxi de la Marne). Березки в Мальмезоне: помню это «остановившееся мгновение», такая же, как у нас, природа, запахи, и потому ампиристо-египетская сочная и густая роскошь наполеоновских комнат обретала странную понятную реальность… Дождливый субботний вечер 15 августа, когда я почему-то один рискнул дойти до Северного вокзала и впервые окунулся в такой комфортабельный, но все же тревожный мир европейской железной дороги. Это было первое (тогда единственное) из бесчисленных мгновений темного парижского одиночества, которых меня ждало так много.
И другой дождливый вечер в кино «Рио-Опера» на Бульварах, где мы смотрели что-то, кажется, не совсем приличное – по тем временам – и какой-то видовой фильм о Париже – впервые без зависти и ностальгии: за дверьми был настоящий Париж и экранные грезы стерлись несомненной (наконец-то!) реальностью.
Музей импрессионистов (тогда он был еще в павильоне Жёде-Пом) с огромными фотографиями художников в вестибюле, с увеличенными фрагментами-диапозитивами картин, с палитрами Сезанна и Гогена, и сад Тюильри за окнами, как на холстах Марке.
Берега Сены, которые в Буживале, Лувсьене, Аржантее выглядывали между домами картинками импрессионистов.
Версаль – я ждал его иным. Дворец, с его слепяще-пышными наполеоновскими интерьерами, набитый плотными и озабоченными отрядами туристов, был утомителен, ассоциации не просыпались, и даже грандиозная Зеркальная галерея воспринималась умозрительно. А вот парк удивил, встревожил. Небрежно безграничный, без этого суетного петергофского пафоса, он просто был, усталый, уже потерявший кокетливую стрижку семнадцатого века; статуи хранили трехсотлетнюю патину, вместе темную до черноты и сияюще-зеленую, как та старая краска, что называлась «Поль Веронез». Поблескивал гравий (не песок) аллей, дворец, невысокий, но огромный и благородный, отсвечивал розовато-охристым тусклым серебром. И
