зеленых пик, полетел рваными клочьями во все стороны облачный щит. Расстелилось до самого края небо, чистое, как взгляд младенца.
Якуб приподнялся на локтях. Тадеуш тотчас подхватил его, а Агата размахнулась да от всей души приложила воскресшего по бледной щеке:
– В иной раз, как пожелаешь с Безносой в догонялки бегать – на мать не рассчитывай! Не пастух безродный, не деревенский олух – ты будущий князь. Твоя дурная голова – всему уделу погибель!
Кубусь пустился было в оправдания. И все же держал еще страх, стоял комом в горле – и вышел у княжича лишь сип да хриплое карканье.
Агата поднялась – гордо, по-господски, так что всякий, увидев ее, тотчас понял бы – хозяйка перед ним, владычица, княгиня. Махнула рукой Тадеку, приказывая идти впереди, оставить одного бестолкового княжича. Пошла, степенно ступая по рыжей, вырванной колдовством траве. Не обернулась.
Авось поймет, обидится бестолковый сынок, да от обиды и поумнеет.
В лесу, впереди, виднелся белый Элькин сарафан. Рядом – пестрая душегрейка няньки. Эльжбета и рада была броситься со всех ног к матери, да охромевшая наставница мертвой хваткой вцепилась в ее руку, ковыляла, сжав зубы.
Агата улыбнулась вымученно, успокаивая обеих. Мол, миновала беда, стороной прошла. Хотела махнуть рукой, да не пошевельнула и пальцем. Пусть видит сын, что матушка не на шутку грозна, а то ведь и не поймет, какой беды избежал – отмахнется: жив – и ладно.
Ветер шуршал листвой подлеска, собирал невидимой щепотью семена с метелок травы. Тепло светилась река, шептала в камнях на заплеске. Резко, задорно, как ярмарочные глиняные свистульки, чиркали, вскрикивали звонкими голосами птицы.
И во всем этом летнем гаме была тишина. Благословенная тишина, какая бывает после грозы. Пронеслась беда, и ветер засыпает ее след пылью, песком, семенами трав. И в этой тишине дышится легче, глубже, радостнее.
Вдох! – и раскроется грудь, наполнится светом, птичьим щебетом…
Крик.
Не окрик бедового сынка, молодого княжича, с повинной головой бредущего за матерью вымолить прощение и заступничество от отцовского гнева.
Крик смертельно раненного зверя. Крик страха и такой боли, что раскалывает надвое самую суть, разделяет огненной вспышкой разум и страдающее тело.
Агата обернулась.
Якубек все так же лежал на земле, силясь подняться. А над ним переливалась как слюдяное блюдце, дрожала радужная топь. Словно кот, лениво играющий со встрепанным мышонком, Погибель отпустила было, отошла. А едва поуспокоилось сердце, стихла тревога, так распахнула Безносая радужный глаз, ухватила невидимым когтем, впилась. Тянет, пьет колдовскую силу.
– Отпусти! – крикнула княгиня, от самого нутра взвыла. – Отпусти, окаянная!
И словно услышало семицветное око, моргнуло раз, другой. Недобро моргнуло, сыто. Набухло, созрело гнойной матовой прозеленью.
Крик.
Якуб рухнул на траву, а
