в чести и ложь вознесена на пьедестал, – заявил Каталан, садясь на земле, а затем и вовсе вставая. – Увы, плачевная участь ожидала многих достойных, ибо мир, где мы обречены влачить дни, сделался юдолью горьких слез и еще горшего безумия.
Лишь в одиночестве ты обретешь друзей,
Лишь после драки машут кулаками,
И солнце не встает над облаками,
И грамоты не знает книгочей,
а как он книги читает – неведомо. Увы! Но смотрите же, что случилось с прекрасной и добродетельной Ильдегондой и узнайте, как прекрасная катарка посрамила своих мучителей.
«Монахи» схватили несчастную Ильдегонду и связали ее так, что она стала напоминать кокон.
– Мы не станем больше ей грозить,
Мы ее не станем бить,
А вот как мы с нею поступим! – прокричали они в один голос и замерли на миг со зверскими гримасами на лицах, растопырив руки и расставив ноги. Затем Тюка с помощью Каталана притащил большую бочку и указал на нее размашистым жестом.
– В сию нечестивую нашу купель погрузим мы упорствующую в истинной вере девицу и силой окрестим ее в наше лжеучение!
Каталан подтащил ведро воды, заблаговременно приготовленное и спрятанное в стороне. Высоко подняв ведро, они с Тюкой вылили воду в бочку. Из щелей в бочке тут же потекли тонкие струйки. Каталан принялся затыкать щелки травой, ползая вокруг на четвереньках.
Между тем Агульон и Тюка подняли прямую, как палка, Ильдегонду, возложили ее себе на плечи и, ступая торжественно и медленно обошли с нею кругом всю сценическую площадку. Ильдегонда обреченно закрыла глаза.
А затем злокозненные «монахи» сунули Ильдегонду в бочку, сперва вниз головой, а затем, заметив ошибку, как положено.
– Сейчас ты примешь наше нечестивое крещение, – поведал Агульон страшным голосом.
– О жалкие, ничтожные еретики! – закричала Ильдегонда. – Никогда я не приму вашего нечестивого крещения!
– А нам плевать, ведь ты богата
И перед нами виновата!
Крещаешься во имя Папы Римского!.. Эй, что это?
Повисла пауза. Ожидание нагнеталось. Спустя мгновение зрители ощутили неладное. Настолько неладное, что между ними пробежал тихий, удивленный говорок. Домна Гильема демонстративно зажала нос двумя пальцами и устремила на Саварика негодующий взор – она мгновенно догадалась, что ужасающая вонь, распространившаяся из «купели», была частью замысла автора пьесы. А Саварик – золотоволосый, светлоглазый – и бровью не ведет, только вдруг угол рта у него предательски дернулся.
– Да! Вот так-то, многопочтенные! – выскочил вперед услужливый Каталан и принялся отвешивать во все стороны поклон за поклоном. – Это именно то, что вы подумали! Это – дерь-мо! Наидерьмовейшее и наиболее сраное из возможных какашек, испражнений и всяких прочих говн!
– Пусть он прекратит! – взорвалась домна Гильема. – Эн Саварик! Что за площадное фиглярство! Велите вашему холую заткнуться!
– Холуй, заткнись! – рявкнул Саварик.
–
