были обветренные, обожженные солнцем лица крестьян, на которых проступила отчетливая печать физического истощения. Все они были измождены, все измучены бесконечной войной, и голод привел их за ту черту, где стираются все грани.
– Слушать сюда! – Откашлявшись, командир конников выступил вперед. – В ваше село прибыл отряд продразверстки. Продукты, пшеницу, крупы, скотину, все съестные припасы выдать добровольно-принудительно для нужд Красной армии! – Его голос не дрогнул ни разу, был четким и оттого страшным.
Тишина, повисшая в воздухе ответом на эти слова, казалась живой, искрящейся яркими вспышками от горящей в людских глазах ненависти.
– Все мужчины… – Командир снова откашлялся, словно подсознание намеренно перебивало его, подавая знак бежать, – …все мужчины должны вступить в Красную армию и сражаться… сражаться… за нужды пролетариата… и…
– А работать тогда кто будет? – вдруг выкрикнул кто-то в задних рядах. Аккомпанементом сразу стали смешки, немного оживившие застывшую в злобе людскую массу.
– Ваше дело – сражаться в Красной армии! – рявкнул командир. – Сражаться потому… потому…
– Да пошел ты!.. – тот же насмешливый голос весело выплюнул слова, словно вытолкнул. В толпе уже открыто раздался смех.
– Малча-а-а-ть!.. – взревел командир, вытаскивая наган из-за пояса. – Развели тут контрреволюцию! Шкуры!
Смех усилился, словно в толпе издевались над ним.
– Так, ребята, собирай по домам продовольствие! – зычно крикнул командир, обернувшись к своим, и несколько самых перепуганных солдатиков сдвинулись с места под этим грозным окриком.
– Да забрали всё давно! – вдруг истерически, с надрывом, взвился над толпой женский голос. – Дети с голоду помрут!
– Молчать, шкура! – крикнул командир. – Красная армия важнее, чем твои дети!
– Да шо ж це таке коиться, люди добрые! – заголосила, запричитала женщина.
Командир демонстративно щелкнул взведенным курком нагана. Толпа зароптала. Солдаты двинулись через площадь.
В тот момент, когда они подошли к ближайшему дому, вперед вдруг выскочил тщедушный старик с растрепанной, как мочало, бородой. И было бы в этом что-то комичное, если б все происходящее не было трагедией.
– Остановитесь, ироды! Христом-Богом молю! С голоду люди мрут! Побойтесь Христа! – страшно, захлебываясь, закричал старик.
И был крик этот так страшен, что долго слушать его было просто невыносимо. Казалось, он сдирает заживо кожу. Первым не выдержал самый маленький мальчишка. Вытаращив глаза и выставив винтовку штыком вперед, он ткнул в живот старика, лихо, с размахом уколов несколько раз…
Нелепо взмахнув руками, старик стал оседать в раскаленную солнцем, жаркую пыль, все крича и крича слова, в которых больше нельзя было разобрать никакого смысла…
Молчание же, вдруг ставшее таким же резким, как был его крик, оказалось сигналом. Словно
