слышал, как она рассказывала Вале, что папа грустит, но она его вылечила, подарила бусинку, и он немного повеселел. Та почти не слушала ее, торопясь наварить картошки, стушить капусты, нарезать огурцов – приготовить стол. Скоро должны были подойти друзья.
Прижавшись спиной к теплой батарее, Шихин осматривал квартиру и впервые поражался ее убогости, безуспешным своим попыткам придать жилью хоть сколько-нибудь пристойный вид. Они с Валей красили стены, передвигали мебель, вешали занавески, но только теперь Шихин понял, что ничего не добились. В стенах торчали гвозди, на которых еще вчера висели фотографии, календари, рисунки, остался светлый прямоугольник детской кроватки, овал от керамической тарелки. Теперь, когда вынесли стулья, стол, диван, обнаружились елочные иголки, осыпавшиеся еще в январе, угол, залитый чернилами, нашлась даже черная ладья, которую Шихин безуспешно искал несколько лет. Окно без штор казалось неестественно большим, и слабое солнце высветило самые дальние, заветные углы жилища, заполненные каким-то дешевым мусором. И Шихин казался себе таким же ненужным и выброшенным, как эти клочки бумаги, сломанные игрушки, осколки новогодних шаров. Он переводил взгляд с одного предмета на другой, не торопясь расставаться со своими невеселыми мыслями.
А впрочем, какие мысли! Никакие мысли в эти минуты не беспокоили его. Было паршивое настроение, была какая-то растерзанность в душе и… прозрение. Он понял, что к тридцати годам ни к чему не пришел, никем не стал, не сделал ничего стоящего, да и сделает ли? Уж коли эта разнесчастная газетенка вышвырнула без всякого сожаления и продолжает выходить как ни в чем не бывало, то о чем говорить, о чем? А ведь работа в ней, святая дурь, казалась смыслом жизни, счастливо обретенным шансом, деятельностью! О боже, деятельностью, которой он готов был отдавать и отдавал силы, время, жизнь!
А ведь он обманывал людей, убеждая их в том, что они могут добиться правды, справедливости, достоинства. Шихин рассказывал им нравоучительные истории о том, как кто-то чего-то доказал, и призывал читателей следовать примеру этого несгибаемого человека. Шихин говорил – смотрите, вот он ни перед чем не остановился и выстоял. И люди шли, как идут бараны за сонным и жирным своим собратом, который уже столько лет водит их в загон, где начинается бойня. В последний момент поводырь уходит под перекладину, она опускается, стадо оказывается перед людьми с ножами на изготовку.
Шихин полагал, что он отстаивает истину, а оказывается, он просто служил поводырем.
Он говорил читателям – смелее! Они шли за ним и сгорали. Его не винили, потому что он говорил правду. Но правда эта была не общего пользования. К ней прорывались единицы, и путь к ней был усеян трупами.
Спокойно, Митя, подумал Шихин. Хорошо, что пробивались хоть единицы. Жертвы? А чего дельного можно добиться в мире без жертв? Пусть жертвы. Зато не исчезло само понятие правды. А люди, прошедшие через унижения, обретали новую ценность. Для общества? Да, для того общества, которое обошлось с ними столь…
Раздался звонок, и Шихин поднялся встречать гостей. Они пришли шумной, говорливой толпой: видимо, собрались заранее или у подъезда поджидали друг друга. Кто-то нетерпеливо заглянул в комнату, надеясь увидеть
