прямо на лужайке, вырулил снова на гравийную дорожку, поехал по ней, пока не добрался до улицы. Но повременил выезжать. Он газовал, стоя на месте и глядя на чистую, как река, мостовую. «Давай же, парень…» В ушах все еще звенело после хлопка двери, как после взрыва. Он газовал, будто предоставляя машине самой выбрать, куда повернуть. «Давай же, парень… будь серьезен». Рычаг передачи – горячий, словно кочерга… и в ушах звенит… наконец он прижимает ладонь к лицу, словно выдавливая этот звон – будто чья-то жилистая лапа игриво стиснула мое колено, а горло распирает какая-то взбесившаяся, визгливая волынка, – и вдруг замечает, что снова плачет; натиск, визг и треск всех декораций… и вот тогда – «Ну а коли не можешь быть серьезным, – проворчал я, – так будь хотя бы разумен. Кто, кто в этом паршивом мире мог?..» – он вспоминает об открытке, оставшейся у порога.
(…облака шествуют по небу. Бармен продолжает разливать. Музыкальный аппарат булькает. А вся оскорбленная кубатура дома заполняется негодованием Хэнка: «…базар не о том, черт возьми, добавит ли нам популярности в городе, если мы прогнемся под «ТЛВ»… а о том, где взять людей? – Он замолкает, обводит взглядом лица. – Итак… у кого какие соображения? Или, может, есть охотники пахать сверхурочно?» После недолгого молчания Джо Бен отправляет в рот горсть семечек и поднимает руку. «Я однозначно не рвусь в герои труда, – говорит он, пережевывая, а затем сплевывая лузгу в ладонь, – но, пожалуй, у меня есть одно предложеньице…»)
Открытка валялась на нижней ступеньке – трехпенсовая почтовая открытка. Писали толстым черным карандашом. И одна строчка вдруг кажется все чернее и чернее, больше и больше, затмевая все прочее послание.
«Наверно, ты уже подрос достаточно, Малой!»
Поначалу я не поверил своим глазам. Но эта рука все сжимала колено, а эта волынка стенала в груди, покуда не прорвалась безрадостным смехом, таким же неуемным и незваным, как недавний приступ бесскорбного рыданья. «Из дома… О господи, весточка от родственничков!» – и наконец меня ткнули носом в факт их существования.
Я вернулся к скучающей машине, сел, чтобы прочесть открытку, борясь со своими смеховыми спазмами, мешавшими разобрать текст. Там стояла подпись дяди Джо Бена, но и без нее, даже невзирая на веселье, я сразу понял, что этот сбивчивый почерк дошкольника не мог принадлежать никому иному, кроме Джо. «Конечно. Рука дяди Джо. Вне всяких сомнений». Но внизу была дописка – жестче, увереннее – она-то и приковала мой взор, и то был не дядюшка Джо, нет: голос братца Хэнка звучал в моей голове, пока я читал.
«Лиланд. Старика Генри угораздило поломаться – от него теперь мало проку – и нам нужен кто-то – но только Стэмпер – чтоб отделаться от профсоюза – деньгами не обидим если думаешь что потянешь… – А дальше – другим почерком, будто кинжалом: – Наверно, ты уже подрос достаточно – и т. д. – А еще ниже, под этим бескомпромиссным диагнозом, начертанным огромными, заглавными буквами – в этом есть нечто очень символичное: воззвание старшего брата заглавными буквами – приписка, изображающая
