на вручение диплома ходил, а теперь вот и свадьба, так что костюмец себя оправдывал.
А вот что с Анькиным платьем потом делать? Денег на него вбухали не слабо, а куда его после свадьбы девать? Анька, правда, щебетала, когда покупали, что, мол, «такое платье с руками оторвут, и даже дороже, так что, Ванечка, еще и нагреем на нем!»
– Только меня в это не втягивай. Я тебе не торгаш, – ворчал Ванька.
– Ну что ты, Ванечка, – закатывала глаза Анька. – Ты и не заметишь, как все будет тип-топ.
И откуда только набралась таких гримас и словечек!
Когда они, через пять лет после школьного выпускного, снова увиделись на пятилетии выпуска класса и стали «встречаться», Ванька понял, что Анька здорово изменилась. В ней появилась уверенность, «знание жизни». Ванька только удивлялся, что Анька, – плакса и заморыш, «Крича несчастная», как ее звали в классе, – знала в Ленинграде все и всех, могла достать самиздатовские книги, билеты на дефицитный спектакль; могла, повисев на телефоне, раздобыть любую шмотку.
Тогда, в седьмом классе, когда Ванька узнал, что Анька заболела, сразу подумал: из-за него. Узнать, где она, было не трудно. На классном часе Алевтина, училка, объявила, что Кричевская в больнице, и спросила, кто пойдет ее навестить. Ванька сразу поднял руку, получил бумажку с адресом больницы и шестьдесят копеек из классной кассы, чтобы купить навещаемой яблок и открытку «от всех». Никто не удивился, что он вызвался идти в больницу: все давно привыкли, что «Ёрш с Кричей возится».
Ванька чувствовал себя виноватым и хотел как-то загладить вину, чтобы противное чувство, что Анька больна из-за него, перестало скрести. Потому и пошел в больницу.
Сначала его послали к сестре-хозяйке за чистым халатом, хотя он был совсем не прочь надеть тот, что выдали в гардеробе. Потом пришла врач и велела зайти с ней в ее кабинет. Она забрала у Ваньки авоську с яблоками и потом долго объясняла, что Аньку нельзя волновать, – как будто он собирался ее волновать, – что говорить нужно только хорошее, веселое, и говорить самому, а Аньку ни о чем не спрашивать, так как ей говорить нельзя; что быть в палате можно только несколько минут. Ванька не очень-то прислушивался, думал: «Важничает врачиха, обычное дело».
Врач сама проводила его, отворила дверь, вошла вместе с ним в палату. Это была маленькая комнатка с одним высоким окном, снизу занавешенным на половину высоты белыми марлевыми, на натянутых резиночках, занавесками. Единственная кровать стояла не у стены, а посреди комнаты; вокруг нее толпились какие-то длинные палки с нацепленными на них перевернутыми бутылками; от бутылок к кровати тянулись трубочки.
Ванька не сразу нашел глазами Аньку, а когда увидел ее, почти не узнал. Из-под белой простыни торчал очень острый и желтый подбородок, носа и щек не было: они были спрятаны под большим конусом резиновой маски, к которой тянулась трубка. Поверх простыни лежали веточки почти таких же белых, как простыня, рук. В одну руку была воткнута прижатая пластырем иголка, от нее тоже тянулась
