в тайге, как тут же прилетал вертолет и увозил. В больнице к больному относились тепло. Врачи, в основном русские и якуты, заботились, когда выздоровеешь, привозили обратно. Никто денег не требовал.
Почему та власть вдруг поменялась на эту? Я этого никак понять не могу… Забрал бы отец скорее, если так тоскует по мне. Я свое пожил…»
– Отец приходил… – только и сказал Отакчан, когда утром к нему наведался Гаврила и поинтересовался, как ему спалось.
– Неужто? Прямо как живой пришел? – Гаврила, выпучив красноватые в белках глаза, заговорил запальчиво.
Отакчан будто не слышал слов старика, сидел с безучастным видом. Откровенно говоря, он недолюбливал Гаврилу за его извечную бестактность. Но не только за это. Есть грех за Гаврилой. Правда, он держится так, будто за ним нет никакого греха. Всегда безалаберный, порою дерзкий. Когда подвыпивший, не терпит замечаний, бесшабашно лезет драться со всеми. Отакчан острым словом часто остужает его, как он считает, бестолковую голову. И подтрунивает над ним. Это бесит Гаврилу. Но он ничего не может поделать против Отакчана. Тот бьет его праведным словом. За это сородичи уважают Отакчана. Гаврила чуть моложе его, неважно, на сколько лет, а выглядит заметно старше. Одряхлевший старик. Жидкие непричесанные волосы прилипли к низкому лбу, давно нестиранная рубаха неизвестно какого цвета расстегнулась на вороте. В свою очередь Гаврила тоже при каждом удобном случае пытается больно подколоть Отакчана, поставить ему подножку.
– Да, так и пришел, – помолчав, Отакчан, не поворачивая головы, тихо отозвался на вопрос Гаврилы.
– Нимэрэ![19] Сколько лет прошло, как он помер, даже неизвестно, где его могила, – Гаврила быстро оглянулся, словно боясь увидеть призрак мертвеца.
Отакчан отложил давно потухшую трубку.
– Да, в этом ты прав, Гаврила. Я, и правда, не знаю, где могила отца…
– Раз приходил, значит, недоволен он тобой, Ота, – Гаврила многозначительно взглянул на Отакчана.
– Я тоже так думаю, – безропотно согласился Отакчан.
– Скоро и я умру. Но если сын мой Байбал забудет меня, я тоже буду на него сердиться. И стану наяву приходить, нагоняя на людей страх, – голос у Гаврилы вдруг окреп.
– Ты это зря. Я не забываю отца. Память о нем берегу.
– Но ты даже не знаешь, где он похоронен.
– Тут нету моей вины…
– Неважно. Это грех, Ота. И ты все равно виноват перед ним.
– Не спорю, наверно, ты прав, Гаврила, – Отакчан тяжело вздохнул: «Нахал же ты, Гаврила. Вишь, даже «грех» говоришь, будто сам праведный».
– И бог тебя наказал за непочитание памяти отца, – Гаврила, явно довольный собой, искоса поглядывал на сникшего Отакчана. – Вот уйдешь на тот свет, никто не будет навещать твою могилу. Это уж точно.
А тот молчал и думал: «Опять злорадствуешь,
Нимэрэ! – Страшно!
