человека, ставшего тенью. Скользнувшей под стенами собора и затерявшейся среди водянистых теней от уличного фонаря.
Одна
Суетился, напевал, радовали суматошные сборы – словно не в командировку, а по горящей путевке на Юг (старые отошедшие времена). Пока плескался под душем, она, переломив сон, утреннюю слабость, готовила завтрак, была как в тумане: две недели сама по себе наконец. Это что? это как?
Надо ли было провожать? «Если не в тягость». В метро (от такси неосмотрительно отказалась) на одном из перегонов остановили движение – а было-то всего полчаса! Успели едва-едва, прощание у вагона, чмокнул в висок: будет звонить.
Поезд втянул хвост под арку и ухнул в сияющую пустоту. На платформе, под фонарным столбом, в косом солнце, остался пьяный старик. Покачивался и обсасывал кавказские усы. Матрасная рубаха вальяжно лежала на мясистом животе…
Из-за привокзальных ларьков перекликались гортанные голоса, припахивало шашлычным чадом. Будто южный базар. Юг она так и воспринимала: базар, жуткий проходной двор, существуешь временно и бесполо. Тем не менее едва ли не ежегодно – Юг, Юг, непременно Юг. Слава Богу, отрезало. Видимо, навсегда.
Вокзальный старик почему-то не отпускал от себя. Торчал перед глазами то в виде пузатенького флаконца, который она вдребезги с туалетного столика, задела впопыхах (этот удушливый галантерейный смрад!), то напоминал мужа… покуда не совместился с чем-то уже без определения – ее, Анастасии, самоощущением.
Дома она снова забралась в постель. И проспала до одиннадцати – судя по солнцу позади новостроек. Прямо напротив громоздились, на месте деревенских огородов и срытой старой шоссейки. Начисто выпихнули небо из окна. Оно было приоткрыто, пол забрызгало (прошел дождь) и на мокром полу отражался висевший в простенке большой холст в темной раме. На репродукции – деталь натюрморта, написанного очень ярко, – кранаховская долготелая Ева жеманилась в окружении зажженных свечей… «Будем считать, что Ева. А может, субъект спиритический, на кой черт тогда свечи! – ерничал муж. – Еще вон и письмецо в шестнадцатый век знаменитому немцу, конверт с готическим адресочком!»
Когда перевез к ней картину, объявил, и очень небрежно: «Подарочек инфернального маэстро. Известен на Западе». И рассказал, посмеиваясь, как однажды трое суток не мог вылететь в свой Питер! Сперва опоздал – закружили, заморочили беднягу в аэропорту, на другой день не было рейса. А напоследок судьба искусила, подсунув чашечку черного кофе, и он оставил в буфете кожаную финскую кепочку, очень ему дорогую… С кепочкой в руке ни души не застал у выхода на поле. С ума сойти!
«Такой беспечный?» – спросила она. «Отнюдь! В мелочах щепетилен весьма. Как-то выбирал в ЦУМе пару носков – смешно, четверть часа провозился, аж обнюхивал… Кофе ему, понимаешь. Любимая кепочка!»
Она ужаснулась, представив себе трехдневную аэропортовскую канитель. С мужем подобное не стряслось бы. А с нею – наверняка.
Она кипятила чай, бродила в одной сорочке. Можно бы не убирать
