ней двадцативосьмилетняя дочь Ташка с двумя отпрысками, которые у Зойки на руках. Муж Ташки отсиживает, вернется ли, нет – покамест «кадр» замещает. Ютятся на кухне за недостатком площади, на кухне едят и спят. Зойка дочерину хахалю поперек горла: «бутылочница»! Это самое мягкое… Мужик он тугой, грубый, при деньгах (вкалывает в литейке). Чего Ташке работать! Но когда поддает по-крупному, на кухне шум, грызня, мат. Младшенького с подзатыльниками вон, чтоб не таскал со стола, и «бутылочницу» на все «тридцать три буквы».
Зойка уволакивает ревущего пацана, кричит Ташке в дверь: сволочь, дура и хахаль твой гад, тюряга вам дом родной! «Вот дура, ну это надо же! Ребенка по башке!» Утирает сопли мальчишке и не знает, орать ли без толку, либо с обоими мальцами в парк (воскресенье), купить им печенца пожевать…
На дворе февральская слякоть, лужи – не обойти. И на пятом, проклятом этаже хрущобки промозгло, ляпали абы как, течь по стенам. Ташка с хахалем жгут газ вовсю, накурят «Явой» (разок затянуться – не выпросишь), в дыму и обмякнут, улягутся, голые, на тюфяке на кухонном полу.
Зойка таращится на сырые пятна в десятиметровой своей клетушке (комната шкафами перегорожена). Наклеенные по обоям «для красоты» прошлогодние кленовые листья сжухлись, висят, как лопухи…
Завтра в коридоре, где сходятся курящие сослуживицы – кандидатки и доктора наук, расскажет про квартирную баталию. Если и приврет, так самую малость: похмельный «кадр» утром шлепает к сортиру без трусов… покачивает этим своим, ну, деички (на шепотке), не в активном состоянии, но – ей-богу! И ах, листики ее листочечки на обоях (сама придумала) осыпаются, будто осень… «Я на красоту – человек творческий!» А со старшеньким опять беда: школу невзлюбил, к отсталым загнали. Всякие болезни себе вымышляет, лишь бы не из дому.
И вздыхает, суровится:
– От этой родной матери никакого внимания. Только лицо себе делает разными макияжами. Да шипит: вот помрет старуха, это мне смерти желает… помрет – сдам в детдом. А он ей за такое – ногой в живот!
Старший усыновлен Зойкой – и все это знают, – Ташку считает сестрой. Матерью, понятно, не ее, а бабку зовет.
Спрашивают Зойку:
– Не наживешь ли проблем себе и мальчику? Когда-нибудь откроется…
– Какая она мать! «В детдом»! Ну, надо работать, – спохватывается, напоследок затягивается взахлеб, по-мужицки, и бежит ставить чайник.
Иногда приводит с собой мальчишек порознь или обоих. Хмуренькие, держатся тихо – впрямь заморышные. Но это поначалу и на людях. В отживающем машбюро, где трудится Зойка, у старшенького все девки на «ты». Здесь его тоже жалеют, прикармливают. Но он и впрок тащит с тарелки.
– Господи, всегда такой голодный?
– Не-а, – и опускает стриженую, гробиком, головенку. – Я хитро-жопенький.
Наверняка услышал от «кадра». Мол, сообразительный, себе на уме. Такой он и есть. «Почему плохо учишься?» Бычится, молчит: не нравятся приставалы. Дерзит и учительнице на уроках – и опять-таки на свой лад: норовит боком к ней, сволоченок.
– Давай
