– о, тогда оно было слишком свежо, слишком чувствительно, чтобы могло изгладиться внешними впечатлениями, и потому, удивительно ли, что плаванье наше совершалось в печальной тишине, нарушаемой только плеском весел да восклицаниями гнева, которые то и дело срывались с уст черногорцев. Извилины реки Черноевич, горы, которые забегали отовсюду и становились у нас под носом, преграждая путь, наконец, палящее солнце, – все это пытало нас страшными муками.
– Дьяволы! – воскликнуло, наконец, несколько голосов, и столько же выстрелов раздалось по одному направлению.
– Что там еще? – спросил я.
– Жабляк!
– Так чему ж вы обрадовались?
– Обрадовались! – пробормотал с досадой один из черногорцев.
– Отсюда так же легко достать его зубами как и пулей!
– Так греби ближе к Жабляку! – воскликнул черногорец, выведенный из терпения.
– Держись далее, – сказал я хладнокровно, но не менее его раздосадованный.
Черногорец должен был притаить свой бессильный гнев, вскипавший порой невнятным ропотом. – Настало прежнее молчанье. – Болезненное чувство тяготило всех нас.
Так миновали мы небольшой островок, где некогда находилась турецкая таможня. Отсюда длинная цепь была перекинута на оба берега; и заслоняла путь людям не оплаченным или неприязненным. Превали и Жупа остались влеве; небольшой монастырь виднелся довольно ясно по тому же направлению; теперь он пуст по-прежнему; но восемь лет тому назад, после долгого запустения, он огласился торжественною молитвою: в нем совершалось посвящение нынешнего Владыки в сан архимандрита архиереем Турецкой Албании, который не решился ехать внутрь Черногории.
Наконец, река становилась все шире и слилась в одну обширную равнину вод – озеро Скутари! Вольно, весело стремился вдаль мой взор, утомленный до того беспрерывными преградами. Заходящее солнце разрисовывало фантастическими красками стекло вод: то набрасывало на него дымчатую фату, то волновало топленым золотом, то переливалось радугой, а там, где зароняло свой минутный луч в черные пропасти гор, – там казалось оно всевидящим оком провидения, заглядывающим, порой, в грешную душу, и как таинственны были эти пропасти, непроницаемые для глаза смертного, и как чудесно противоположны ясной беспредельности вод! – Прохлада веяла отрадой на душу; солнце все западало более и более, тьма ложилась на равнине озера шире и шире; вдали турецкий корабль, плеща, парусился и, тщетно напрягая грудь, чуть двигался. Скутари виднелся весь в золоте, словно чертог русалок, полупогруженный в водную пучину. Со стороны Черногории слышался благовест к вечерне, а на минарете Жабляка муэдзин призывал своих к молитве. В этом таинственном трепетании вод, в этой благоговейной тишине природы скрывалась глубокая молитва. – О, как ты прекрасна мать природа! Не хочу быть птицей, чтобы носиться в поднебесье: на крыльях мысли я унесусь далеко, далеко!
– Полно глядеть сентябрем попе, – сказал я, ударив его
