Никодим Егорович! Я за него ручаюсь.
– Что решим? – Журба оглядел свою бригаду.
Старатели как заведенные продолжали молча перетоптываться.
– Слушайте все внимательно: я за него ручаюсь! Убежит – весь позор падет на меня!
– Принять! – гортанно заклекотал кавказец.
– Кто против? – Журба поднял тяжелые глаза.
– Нет… нет… – оживая, обретали дар речи окаменевшие было старатели. – Если уж сама тетя Нюра ручается за него… О чем тут и говорить?.. Принять… – Забухтели облегченно и радостно.
– Пусть свою соску оставит у тети Нюры, – не утерпела кольнуть и на этот раз вынырнувшая из темноты и, видимо, забывшая преподанный ей суровый урок нерадивая голова забулдыги и клоуна Тетерина. – Соску! Ха-ха!
Смешливых на этот раз не отыскалось. И не из страха пред тети Нюриным гневом. Строги были лица. Почти у всех просветлели. Куда подевался малоуважаемый сброд? Готовый к великим трудовым свершениям и даже подвигам, коллектив находился с этой минуты в прокуренной комнате. Спаяло всех и каждого свершившееся на глазах благородное деяние, которому они были не только посторонними свидетелями. Оно состоялось и при их непосредственном участии.
– Как у тебя фамилия?
– Белов. Максим.
– На, заполняй вот анкету. Садись вон туда и слушай. У нас разговору еще – семь верст до небес и все лесом.
– Спасибо, Никодим Егорович! – Тетя Нюра поднялась, поворотилась к старателям и отвесила всем поклон. – Спасибо вам всем. Пусть вам хорошо старается и удача не минует вас! – Разогнула тяжелый стан свой, широким жестом передвинула платок с затылка на обычное место.
Глава 5
Едва хлопнула дверь, Сахая вспорхом к окну, не дыша притаилась за шторой. Вон, вон пошел Мэндэ. Ее Мэндэ!
Некоторые из однокашников переиначивают его имя на русский манер «Мэрдюша». Брр! Слух режет. Какая там еще «…юноша»? Сама она в ласковые минуточки зовет нареченного, суженого, единственного Мэндэчэн. А то кличет, журчит, пришептывает: «Чэ-эн… Чэ-эн…» И: «Что печалит тебя, мой Чэ-эн?» И: «Не разлюбишь меня? Поклянись, мой Чэ-эн!»
Бывает, когда в одиночестве ждет-пождет его возвращения, слезы так и польются сами. И точатся, точатся. Она ж не вытирает, не смахивает: «За что мне такое счастье?» Радость невыразимая – детство вдруг возвращается: тогда лишь творилось с ней что-то похожее, – колышет грудь. «Чэ-эн…» Кого благодарить за невозможное, ей, Сахае, неведомо. Да и знать не дано. Не сон ли то наяву? Разве может быть человек так счастлив?
«Ой, худо тебе придется, красавица! Ой, худо, мила-ая! Не приведи господь…» – дурашливо кривляясь, изображая шамкающую старуху, пророчила ей Альбинка Манохина, однокурсница, мужланистая, широкоплечая дивчина из Тверской губернии, как с вызовом говорила встречным и поперечным. О таких сказано: бой-баба! Посмотрит так уж посмотрит: рублем не одарит – в горящую избу войдет, точно! Что ж до Сахаи,
