Токио между тем летел по скату холма вниз, догоняя сразу двух девушек, которые уж не могли ни остановиться, ни разбежаться в стороны. В руках у Токио был мох. Вот он поймал одну за шиворот и на бегу начал запихивать ей этот мох за воротник. Люди, стоя в рост или на четвереньках, глядели на эту игру так, словно там, на холме, был совсем иной, незнакомый им мир.
Вернулся Токио в тордох, когда все уже вновь заняли места. Он тяжело дышал и весело, как ни в чем не бывало, оглядывал людей.
– Гы, вы не спите! – сказал он и начал снимать рваную шаманскую дошку.
– Митрэ – эй, – недовольно прогнусавил верхнеколымский шаман, – ты к другому, видно, готовишься делу, а первое не закончил…
– А я… я прямо бежал сюда… С разгона и думал заговорить…
– Ну, говори.
– Дайте попить… Вести я обдумал, пока бегал… А в духоте разве обдумаешь? – Он прилип губами к краю кружки и стал жадно, с наслаждением пить воду. – Сын Нявала… будет… хорошим охотником и пастухом… А дочь Хулархи… будет хорошей женщиной.
– Значит, духи Мельгайвача не тронут их? – спросил Куриль. – Это новость. Может, ты передушил духов? Или у тебя сил хватает только на то, что душить наших девушек?
Раздался хохот. Лэмбукиэ, вырвав изо рта трубку, взвизгнула от удовольствия – и если б не задрала ноги, то упала бы на колени Пурамы, который сидел сзади нее. «А что? – подумал Куриль. – Они не боятся морочить головы, а я чего – то боюсь и молчу».
– Зря смеетесь… – серьезно и обиженно сказал Токио, смело усаживаясь между Курилем и верхнеколымским шаманом. – Я… я не все сказал. Я задушил духов… пока вы спали и готовились похохотать…
Шум смолк, как озерная волна в притоке.
– Всех? – спросил Куриль.
– Надо бы всех, – подсказал криворотый старик.
– Нет, – вздохнул Токио. – Нескольких. Но самых злых. – Он почти незаметно завертел головой, стремясь не пропустить даже шепота, который мог прозвучать и справа, и слева. Куриль, однако, лишь засопел, а старик якут не подал и звука. – Я сказал все!
Наряженный Сайрэ, стоявший позади них, прыгнул в сторону и ударил в бубен.
Так, без перерыва, началось последнее выступление. Все, кто находился в тордохе, а особенно улурочи, жители здешних стойбищ, хорошо понимали, что Сайрэ мог бы и не выступать – он ведь оказался прав и ему теперь можно удалиться с достоинством, которого хватит до конца жизни. Но раз он решился, значит, уж неспроста. И люди наперед знали, на что он решился: конечно, Сайрэ попытается удушить последних духов Мельгайвача – ему, старику, может быть, и не представится больше случая показать свою силу вот так, на глазах у всей тундры…
Сайрэ не стал удивлять людей ни громкими криками, ни грохотом бубна, ни усыпляющей песней. Он камланил для себя, для одного себя, – и потому люди следили за ним как бы со стороны. Но так было только сначала. Камлание длилось долго, старик вдохновлялся все сильней и сильней, и наконец оказалось невозможным
