его везли не спеша, чтобы не потревожить едва зажившую рану. Встретил его один Кака да еще гонщик оленей Кымыыргин. Только они ушли, оставив приехавшего на нарте, как из маленького тордоха выскочил кривоногий старичок Сайрэ. Шаман быстро, хлопотливо заковылял прямо к Мель – гайвачу.
– Мэй, мэй…. – скрестил он по – женски на груди руки. – Как же так угораздило – то тебя? Почему же не дождался весны, как я говорил?
– Оставь в покое меня, – попросил, отворачиваясь, Мельгайвач.
И Сайрэ повернул назад, продолжая сокрушенно ахать и приговаривать.
Ни шумные встречи, ни пересуды мужчин, ни пьянки богачей, ни ребячьи игры – ничто не интересовало гонщиков. Все светлое время они проводили со своими оленями, то и дело выезжая на ровное место, чтобы опробовать снег, оглядеться, приноровиться друг к другу. Каждый день они совершали пробные гонки, выстраиваясь в ряд и стремительно исчезая в клубах снежной пыли. Их было более двадцати, но жарче всего люди судачили о главных соперниках. Заранее предугадывали неудачу гонщика Тинелькута, его младшего сына Нутувги. Да он и сам не был таким уверенным, как отец, – его низкорослые каргины не могли равняться с ламутскими беговыми оленями. Но было три – четыре гонщика, заставлявших людей чесать затылки и горячиться. Особенно привлекал к себе внимание индигирский гонщик Едукин: его олени были чистой ламутской породы – рослые, широкогрудые, со стройными сильными ногами и острыми копытами – во время езды этих копыт нельзя было видеть, и казалось, что олени летят по воздуху. Но олени оленями, а вот чукча, гонщик Мельгайвача Кымыыргин, уже во время пробных заездов вытворял настоящие чудеса. Приземистый, веселый, взявший немало призов на гонках, он без конца вырывался вперед, вырывался так далеко, что останавливался, поджидая, будто дразня других, и снова летел вперед. Вот эти – то двое – Едукин и Кымыыргин – создавали горячку: все знали, что гонки назначил Куриль, а его ездок Пурама казался угнетенным, каким – то слишком задумчивым. После пробных гонок он быстро скрывался в своем тордохе, будто злясь на ламута и чукчу. Поговаривали даже, что он не очень здоров.
А Пурама между тем действительно был угнетен. С каждым днем он все яснее чувствовал, что состязания пройдут точно так, как обычные состязания. Богачи пьют горькую воду, пьют и Куриль с Мамаханом. И совсем никто не говорит о самом главном – о том, зачем юкагирский голова, человек суровый и умный, вдруг затеял такую большую игру. Хуже того, Пурама предвидел, что если Куриль и скажет в последний день, как он поступит с выигрышем, то это ничего не изменит: одни примут слова за шутку и посмеются, другие – хозяева приза, почуяв недоброе, подстегнут и без того опасных для Пурамы гонщиков. А он ожидал иного. Он ожидал, что все люди будут серьезными, что многие станут молиться за него и желать удачи ему, что гонщики или рассвирепеют и дадут понять Курилю, что игра есть игра, или наоборот, охладят пыл – как – никак, а богу уступить надо. Если б все это случилось так, то Пурама выжал бы
