скажи, Валера, кровельщику, что он баран. (Черепицу на крыше дома положили криво.) Я ему ноги оторву.
– Все поправим, хозяин.
Прораб расплылся в дурацкой улыбке: хозяин был хороший, не злой. Поорет иногда, а так ничего, отходит быстро, и сигаретами дорогими их угощал, и платил исправно. В строительстве хозяин понимал как свинья в винограде. Грех и обманывать такого человека. Один из рабочих, Илья (когда-то давно он у себя на родине преподавал информатику в университете), называл хозяина «нуворишем, словно сошедшим со страниц сборника анекдотов» и зло смеялся над его толсторылым джипом и вульгарными костюмами; Илья еще иногда называл хозяина уголовной рожей, но это следовало отнести на счет малой осведомленности самого Ильи в том, что касалось уголовных рож. Прораб – он в прежние времена хоть в университетах и не преподавал, но служил в уголовном розыске (неисповедимы пути твои, Господи!), оперуполномоченным, – отлично видел, что их нынешний хозяин не из таких. Зауряднейший молодой буржуа, трусливый и законопослушный, помешанный на благопристойности, – так определял хозяина кровельщик Мирча, кандидат психологических наук, и прораб склонен был с ним согласиться. Новая формация, говорил Мирча, и черные глаза его зло блестели, то бишь хорошо забытая старая: пошлость торжествующая, неизмеримая и неуничтожимая. . А Илья подхватывал: скромное, мол, обаяние буржуазии… И оба смеялись. Но даже Мирча и Илья признавали, что хозяин не вредный.
– К завтраму поправим, – повторил прораб. – Не извольте беспокоиться, Сан Сергеич. – Хозяин никогда не улавливал иронии. Недаром язвительный Илья замечал, что голова хозяина похожа на футбольный мяч.
Пробок на Варшавке на сей раз не было, и Саша забыл про бумажки. Он вспомнил о них лишь на другое утро, когда полез в бардачок за сигаретами. (Он курил «Данхилл», потому что Олег сказал, что это стильно, но курил мало, пять-шесть в день – спортсмен как-никак.) Бумажки были мятые, хрупкие; когда-то они, наверное, были белыми, но теперь стали какого-то неопределенного картофельного цвета, и от них слегка пахло плесенью, но не сильно, и еще был запах типа как от старых книг, сладковатый. Четыре листка, сложенных пополам наподобие тетради, но не сшитых, и два оторванных, вполовинку, так что всего получалось как бы десять листков. Бумага была толстая, не такая, на какой теперь пишут, да и формат не тот, побольше, чем наш А4, это Саша на глаз определил, уж маленько-то он в бумаге разбирается, мало документов, что ли, прошло через его руки… Изнутри листы были исписаны выцветшими и расплывшимися коричневыми чернилами – мелко, но разгонисто. Почти все строки были перечерканы, поверх одних слов надписаны другие, концы строчек завивались и налезали друг на дружку, как бывает, когда пишущий очень волнуется или спешит или кто-то мешает ему писать.
«Ну и каракули! Курица лапой… Буквы-то вроде русские. .» Саша попытался прочесть хоть строчку, но ничего не понял; он не умел разбирать скверных почерков, да и не интересно ему было. Те листки, что не
