не знал.
Кабира, так звали девушку, робко вошла в его шатер вечером и села у входа на кошму. Едигир долго смотрел на нее, не зная как начать разговор. Потом велел подойти ближе и протянул ногу, обутую в сапог. Кабира неловко ухватилась за голенище, пытаясь стянуть тесную обувь. Едигир внимательно смотрел на ее неловкие движения, на тонкую напряженную спину, закушенную губу и чувствовал, как желание переполняет его жаркой волной, подступая к горлу.
– За пятку тяни, дура! – сипло проговорил он.
Девушка торопливо схватилась на пятку сапога и, упираясь коленями в землю, стянула его. Со вторым пошло легче. Затем она принесла медный таз и из кунгана[13] обмыла ему ноги, вытерла мягкой тряпицей.
– Подай вина! – потребовал он.
Руки Кабиры мелко дрожали, когда она лила вино в пиалу из узкого горлышка глиняного кувшина.
Едигир жадно выпил вино, не отрывая глаз от девичьей талии. Она боялась встретиться с ним взглядом, и он снова потребовал:
– Посмотри на меня!
Кабира глянула и тут же опустила глаза.
– Петь умеешь?… Тогда пой. Можешь налить себе вина.
Она сделала несколько глотков и закашлялась. От смущения краска залила ее смуглые щеки и глаза увлажнились. Потом она запела тонким чистым голосом. Едигиру песня не понравилась, слишком грустная.
– Меня другим не учили, – наконец услышал он ее голос.
Тогда он еще налил себе вина уже сам. Полную пиалу. Жадно выпил и, схватив Кабиру за руку, потянул к себе. Она почти не сопротивлялась. Трясущимися пальцами распахнул халатик и обнажил маленькую упругую грудь, провел пальцами по соску, сжал, как спелую ягоду, будто ожидал, что из него брызнет сок.
– Больно, – произнесла она и попробовала убрать его руку.
Но он отбросил в сторону тонкую слабую кисть и впился зубами в коричневый сосок, побуждаемый к тому извечным инстинктом самца, привлекаемого к самке терпким запахом ее тела. Она вскрикнула, оттолкнула голову парня. Это движение только распалило его, разожгло и без того рвущуюся наружу страсть и, уже ничего не помня, не соображая, он повалил девушку на кошму, рвал зубами, руками одежду, отбрасывал тонкие пальцы со своего лица. Потом придавил ее сверху и, глухо рыча, начал искать выход своим чувствам, сотрясаясь всем телом. И лишь когда теплое блаженство разлилось по низу живота, дошло до висков, сжало челюсти, он впился губами в девичью шею и замер, не слыша ее крика.
Кабира, вытерев слезы, покорно принесла кунган, обмыла его, освободила от одежды и легла рядом, надвинув мягкие шкуры.
– Глупый, – прошептала в самое ухо, – зачем так спешил? Я же не убегу никуда…
– Замолчи, дура! – вскинулся он и, торопливо натянув на себя халат, выскочил из шатра.
Три дня пробыла Кабира в его шатре, а потом Едигир куда-то уехал. А вернувшись, уже не нашел ее в ханском городке. Отец, смеясь, что-то ответил, и вечером появилась другая девушка. Все они потом приходили сами, по
Кунган – металлический кувшин с длинным носиком, ручкой и крышкой (тюрк.).
