оставляя за собой кровавый след, который замел со временем снег. Я повзрослел еще больше. Я за эти несколько месяцев, кажется, убил столько людей, сколько не убивал зверей в лесу ради пищи, ради меха за всю свою недолгую жизнь, с тех лет, когда отец занялся моим воспитанием. Но ради чего убивал я этих людей, которых, наверно тоже посылали, как пушечное мясо, на бойню их командиры, а командиров заставляли вышестоящие начальники. Мне было противно смотреть на свои руки, на оружие, на радостные лица, когда наши войска сломили сопротивление врага. «Чему вы радуетесь? – думал я тогда. – Чему? Люди! Ау! Вы что, не понимаете, что те, кого вы убиваете, совершенно невинны, как и вы, они такие же овцы, идущие на бойню». И они не понимали, они были охвачены этим чувством, азартом, они не осознавали этого или не хотели осознать. Они слишком боялись сначала умереть, что позабыли, что они люди, а потом, когда страх прошел, их охватила эта людская неповторимая жестокость – истреблять все на своем пути и всех, чтобы другие не уничтожили их. А я все мучился по ночам – я не плакал, о, нет, я не плакал с тех давних пор, когда был еще совсем младенцем и неразумным ребенком, – кошмарами, которые смешивались с предрассветными сумерками или вечерними.
Меня удивляло лишь то, что я был еще жив, в то время как Васько, тот самый, был убит в пятом бою после первого нашего совместного сражения… Но так как я говорил уже, что на дворе была зима, а наша одежда изрядно поизносилась, как и наши ряды, наш командир вновь отправился в деревни, что были на границах нашей территории и прежде чужой, но теперь благополучно завоеванной нами, за новыми «зелеными щенками» и одеждой. Мы вступили в деревню, уже не помню, какую и где, да и не имело это значения, я знал только одно, что вот он выйдет сейчас и начнет говорить то же, что он произносил в нашей губернии. Не то, чтоб я ненавидел его или еще что-то питал к нашему командиру. Я просто понял одну истину: он руководит нами, а кто-то еще руководит им. Он имеет чуть больше власти над нами, «зелеными щенками», а тот, кто руководит им, имеет власть намного больше, чем все командиры вместе взятые, вот и все. Так оно и было, он произнес свою «патриотическую» речь, его все «радостно» послушали, вот только не похлопали. В этой деревне мы и решили переночевать. В нашем отряде осталось всего пять человек. Но дружнее и ближе мы от этого не стали, как ни странно, возможно все из-за разницы в возрасте, характере и взглядах на жизнь. Я был средним, между 16-летками и 20-летками. Вечером немногочисленный народ этой деревни устроил прощальный праздник. Хоть на дворе и стоял мороз, но девчонки нарядились, заплели косы. Тощие, худые, они нарумянили щеки, надели сарафаны, валенки, полушубки. Разведя костер, кружились вокруг него со своими юношами, которых завтра заберут, возможно, навсегда из их деревни и их жизней. Наш немногочисленный отряд с командиром тоже поучаствовал в этом прощальном вечере. Мне сразу вспомнилась моя губерния, как наши девушки кружились вокруг костра, как мы, смеясь, бегали за ними, как плели венки и бросали их в костер, как перепрыгивали через
