вам о первой моей удачной, по мнению отца, охоте на зверя. Скажу одно, это был тот самый олень или, может, мне показалось, что это тот же, что и был тогда, но животное было так же прекрасно, как и в прошлый раз, мое сердце дрогнуло, но я выстрелил и не промазал. Оно упало замертво, я целился в глаз и попал в него. Его постигла мгновенная смерть, когда пуля прошла чрез глазное яблоко в мозг, разрывая мягкие ткани, пробивая черепную коробку, и вылетела с другой стороны головы. Подойдя к мертвому оленю, мы увидели с отцом разное: он – удачно подстреленное животное, а я – отобранную жизнь. В тот момент мне хотелось упасть подле оленя и кричать, плакать, биться головой о землю, но я держался, на мои глаза накатывались слезы, но я мужественно сдерживал их, меня тошнило и воротило. Я смотрел на свои руки и понимал, что этими руками я убил вот это, что теперь лежит на земле. Дальше не имеет смысла говорить, что отец мой все повторил, как и в прошлую охоту. И вновь я посмотрел на себя, не на свою внешность, а на себя внутреннего, и я не увидел ни достойного сына, ни достойного брата. Я не был готов спасать не то что бы мир, я не был готов защитить, как кажется, самое дорогое, что может быть в моей жизни – свою семью.
«Почему я такой?» – спрашивал я себя и не находил ответа. Ведь меня любили, любила мать, любили сестры, ведь у меня не было тяжелым детство, война не все отобрала у нас, а я вырос таким изгоем, одиночкой и, может быть, трусом. Я все же считал это свое трепетное чувство к живой природе трусостью и малодушием. Разве только мы убиваем животных, ведь и они убивают нас? Когда был голодный год, как раз, как только я родился, началась эта война, куда ушел отец, настала жуткая пора, когда волки, голодные и злые, нападали на деревни, даже в нашей губернии одного юношу загрызли насмерть. Те самые волки, а может, это были и не волки, а другие хищники. И вряд ли они задумывались над тем, что мы люди, живые, и нас не надо есть. Так говорил я себе, рациональная часть ума понимала это, только люди не едят волчатину, а если и убивают волков, то ради меха, да и то с облезлого, голодного волка хорошей шкуры не возьмешь. Но не это было самое страшное для меня, мне стало невыносимо есть мясо. Я вспоминал, и тут же все лезло обратно из меня. Мать и сестры не понимали, в чем дело, все думали, что я подцепил какую-то заразу и теперь она убивает меня, только отец был спокоен и рассудителен, как всегда. После моего очередного выворачивания наизнанку он пришел ко мне. Я лежал в своей маленькой комнате на простыне, потный и уставший, все же голод сказывался на моем теле, но не на душе. Она все так же мучилась угрызениями совести, неясными мне, но понятными ей муками, что и терзали меня.
– Серафим, – присев подле меня на корточки, сказал отец, я открыл глаза и посмотрел на него своими зелеными, уставшими глазами, – что тебя мучает?
– Ничего, – вяло отозвался я.
Его глаза внимательно изучали мое лицо, отчего мне, как всегда, стало не по себе.
– Если ничего, – выговаривая каждое слово, ответил отец, – то и не мучай мать и сестер,
