В частности, Максим Горький – отец-основатель и популяризатор многонациональной советской литературы – считал, что в литературном тексте заключен универсальный человеческий опыт (Khotimsky, 2013, 138). Кроме того, Горький полагал, что на пути к всеобщему братству народы мира должны прежде всего узнать друг друга, а литература как раз и является идеальным средством такого взаимного познания. С этой целью, заручившись политической поддержкой большевиков, Горький инициировал беспрецедентный по своим масштабам переводческий проект, который должен был открыть народам СССР всемирное литературное наследие. Жестокая консолидация советской литературы, начавшаяся после I Всесоюзного съезда писателей 1934 г., позволила применить эту модель и внутри СССР. На какое-то время советская индустрия переводной литературы становится крупнейшей в мире (Гудков, Дубин, 2009, 189). При этом парадигматическим языком является именно русский: переводы с других языков на грузинский осуществляются, как правило, через русский перевод. Дравич указывает на то, что эта ключевая роль русского языка имела колоссальные последствия для «националов» – т. е. для авторов, которые писали на казахском, армянском или грузинском языке. Эти писатели отдавали себе отчет в том, что только через русский язык их работы потенциально могли привлечь внимание всесоюзной публики, не говоря уже о читателях за рубежом. Такое положение вещей не только делало статус переводчика запредельно высоким, вынуждая авторов заискивающе добиваться их расположения (Дравич, 1990, 32), но и влияло на сам творческий процесс, поскольку писатели уже в процессе написания произведения должны были учитывать вопросы переводимости, организации знания, а также ожидания советской читательской аудитории. Более того, Чингиз Гусейнов, к примеру, рассказывает о русских «переводах» с национальных языков советских республик, которые, при наличии выгодных предложений публикации, подготавливались еще до написания самого оригинала (Гусейнов, 2014, 205). Таким образом, становится очевидным, что русский язык функционировал не просто как транснациональный, но даже как универсальный язык, который словно гигантский купол накрывал все остальные языки Советского Союза.
Помимо этого, именно русский оставался главным языком литературоведения – как правило, именно на нем проводился научный анализ советской литературы. Но одновременно с этим русский был и является мифически возвышенным воплощением «русскости» как таковой, оставаясь при этом также и языком завоевателей, в связи с чем роль русского языка как «мягкой силы» (soft power) всегда вызывала противоречия, на что указывает в своей работе Тлостанова (2004, 98, 379–380), говоря, в частности, о России как о вторичной империи. Из-за этого русский язык конкурировал с другими языками, претендующими на универсальность, например с французским и, в особенности, с английским.
В свете сказанного о русском и грузинском языках и их сосуществовании в рамках
