понравился, что-то террористическое в пустыне и джунглях.
Меня разбудила луна. Она нахально светила в окошко прямо сквозь занавески. Я села на диване, кутаясь в одеяло. В квартире была полная тишина, даже Гораций не возился. И внезапно на меня нахлынула лютая тоска. Эта квартира, где много лет жили двое любящих людей, сохранила часть их счастья. Вот на стене висит мамин портрет, любовно окантованный самим Валентином Сергеевичем, на столе часы с надписью «Любимому…», весь уют, созданный мамой не просто так, а для него, единственного, самого лучшего. И я со своими комплексами и отвратительным характером никогда здесь не приживусь. Квартира меня не примет. Я здесь только для того, чтобы опекать Горация.
Раздался не то вздох, не то стон. Я встала и потащилась в кабинет. Там на полу возле пустого кресла распластался Гораций. Вся его поза выражала глубочайшее отчаяние. Я нагнулась и под руку попался горячий шершавый нос.
– Гораций, миленький, ты не заболел?
Гораций не заболел, он страдал. Луна разбудила его, и он вспомнил, как он был счастлив здесь, когда были живы хозяева. Он зарычал на меня низко, утробно: «Уйди по-хорошему». И я подумала, что Гораций хотя бы знает, по ком страдает. А отчего же тоскую я? По ком, выражаясь словами Хемингуэя, звонит колокол? Неужели по мне самой?
Глупости, просто расшатались нервы. Скоро начнем с Горацием хором выть на луну. Определенно, квартира на меня плохо влияет. И так ли уж не прав Олег, когда утверждает, что я изменилась? Разумеется, к худшему, – думает он, но вслух сказать это боится.
Я совершенно сознательно вызвала в себе мысли о мужьях, чтобы разозлиться. Немного помогло, но спать по-прежнему не хотелось. Моя мать абсолютно серьезно утверждала, что лучшее средство от бессонницы – это плечо любимого человека, дескать, как только опустишь на него голову, так сразу все неприятности отходят на задний план и спокойно засыпаешь. Подумать только – трое мужей, и ни у одного на плече я не могла спать спокойно! Однако одной в комнате находиться в эту ночь было невозможно – проклятая луна действовала на нервы. Горация было не зазвать, даже если бы я перетащила его подстилку, он бы все равно не пришел. Поэтому я надела шерстяные носки, связанные мамой, ее же теплый халат и расположилась в кабинете за письменным столом Валентина Сергеевича. Обычно я работаю у себя, в их бывшей гостиной, там стоит мой компьютер. И сплю я там же, на диване.
Я подвигала ящиками письменного стола. Кое-что я уже разобрала раньше перед визитами несносной Луизы Семеновны, не тем будь помянута. Остался один верхний ящик. Там лежали какие-то отчеты, отдельные листочки бумаги с тезисами, и между ними нашла я тетрадь. Обычная такая тетрадка в клеточку, не очень толстая, сорок восемь листов. Довольно затрепанная тетрадочка. И нарисованы на первом листке какие-то каракули, как будто трехлетний ребенок баловался. Как она здесь очутилась?
Машинально я пролистала тетрадку. Рисунки, сделанные нетвердой рукой, детские стихи. Все написано крупными неуверенными буквами, а вот в некоторых
