из моих рук и устремляется вниз. Эмиль оказывается на долю секунды быстрее и почти сразу его подхватывает.
– Рисуешь граффити?
Переплет раскрылся на том месте, где сильнее всего потрепаны страницы. Эмиль разглядывает мои каракули дольше, чем они того заслуживают.
– Похоже на какой-то алфавит.
– Только часть, – говорю я и аккуратно, но твердо высвобождаю блокнот из его пальцев. – Ерунда. Просто детская забава.
Во время грозы дом словно забывает о том, в каком веке находится, и, моргнув напоследок сразу всеми лампами, погружается во тьму. Бабушка Эльза ставит в центр стола тяжелый витой канделябр, который я отыскала на чердаке, а она отполировала песком и содой. Я по очереди подношу горящую спичку к каждому из трех фитильков. Чтение приходится отложить – в пляшущем свете пламени мелкие печатные буквы сливаются в неразличимую рябь. Вместо книги передо мной появляются тетрадный лист и самая настоящая чернильная ручка с пером.
– Помнишь, что мы учили в прошлый раз?
Я киваю и, прикусив от усердия кончик языка, погружаю перо в чернила. Вначале я вывожу на бумаге наклонные палочки с острием на концах, словно у половины часовой стрелки или маленькой единицы, а затем так же кропотливо расставляю между ними точки. Три прямых «единицы» – три точки сверху. Две прямых «единицы» и одна перевернутая – последняя точка внизу. Или ее нет вообще – тогда получится совсем другой рейсте.
– Это буквы? – спрашиваю я, получив молчаливое одобрение бабушки и несколько новых, непохожих на прежние знаков, которые тоже нужно довести до конца строки.
– Нет.
Бабушкины рейсты (если бы она могла сейчас прочесть мои мысли, то сразу бы одернула: «Никаких рейстов! Только рейсте!» Но если это даже не буквы, то непонятно, почему название вообще так важно, тем более «мои фарфоры» из собственных уст бабушку вообще не смущают) гораздо совершенней, я вижу это ясно. Сидя за столом возле крошечного окна, непрозрачного от заливающей его воды, я извожу бумагу в попытке достичь той же плавности линий, четкости контура и ажурности непонятных символов. Как только результат признается сносным, бабушка легким движением руки подносит всю стопку моих трудов к пламени свечи, некоторое время держит ее на весу, давая огню войти во вкус, а затем отправляет в печь.
– Не доверяй бумаге, – говорит она. – Бумага болтливей самых злых языков…
– Ерунда, – повторяю я и прячу блокнот в рюкзак.
Ливень даже не думает сбавлять обороты. Мы отрезаны от мира и, кажется, от мобильной связи тоже.
– Ну тогда… я даже не знаю… – Эмиль ерошит влажные волосы и возводит взгляд к потолку. Заметно, что ему так же неловко наедине со мной, как и мне с ним. – Если хочешь, можем прогуляться в казематы.
Я соглашаюсь, и мы медленно входим под гулкие своды. Шум дождя отдаляется, становится глуше, мы идем и идем, пока я не перестаю слышать его вовсе. Единственным звуком, нарушающим тишину, остаются наши
