style="font-size:15px;"> Курьезные явления, сближение великого с смешным. Чайковский, брат музыканта, говорил мне, что первою, сообщившею ему слух об уходе Набокова, была его кухарка, а та услыхала об этом в зеленой лавке, где при ней предусмотрительный лавочник отказал отпустить повару Набокова в кредит, по той причине, «что барин его ноне не министр».
– А ведь как просто, взяли и сменили… сменили и назначили другого, и ничего не шелохнулось, – говорили сегодня у меня.
И действительно. Все почувствовали акт Царевой воли и Власти, и приняли его с удовольствием.
Да, с удовольствием, говорили у меня, именно с удовольствием. Ничто так не радует душевно, так сказать, теперь, как проявления Царского хотения… Они нужнее всего, нужны как воздух, как вода, словом, как стихии… Нынешняя апатия есть именно отражение жажды по Власти…
Тот же Конст[антин] Петров[ич Победоносцев], давно ли он сам, как бы дыша этим воздухом петербургской слякоти, говорил: «Да, сменить легко, а кого назначать, как бы хуже не было…» А ведь только пришел час Царского решения, взяли да сменили, да мало того, явились сейчас не один, а несколько хороших кандидатов на заместительство.
Как нарочно видел сегодня утром почти сумасшедшего от горя от морского ценза, капит[ана] второго ранга Воронова, командовавшего «Вел[икий] Кн[язь] Алексей» в охране[274]. Его исключили по цензу. Он рыдал, как ребенок. Ведь это севастополец, и раненый, ведь он служил в охране; отчего бы не поступить с ним помилостивее, хотя бы предупредив…
Притом, говорят моряки, охранная служба требует, чтобы как можно менее сменяли с ней и как можно менее назначали новых! Что бедный Воронов сопьется с горя, это несомненно.
Первое впечатление дня. Выхожу из спальни и в приемной гостиной застаю чиновника с листом бумаги.
– С неприятною бумагою, – говорит он мне, подавая копию с предостережения.
Я на особом листике должен был расписаться: «Первое предостережение получил такой-то».
– Много правды в этих статьях, – сказал мне чиновник, седой старичок, – одно жаль, что резко.
– Да, – ответил я, – и я жалею.
В утешение зато вечером приехал приятель [В. А.] Вилламов, обедавший у Бобрикова[275] и рассказывавший, как приехал туда [М. Г.] Лерхе, с № «Гражданина», и говорит: «Молодец “Гражданин”, джентлемен, сейчас видно; как он бранил [Д. Н.] Набокова; Набоков пал, посмотрите, как он про него написал, прелесть…»[276]
Действительно, утешился этим известием. Так редко в жизни приходится слышать слова ободрения, точно их нет на сердце у людей.
Этот эпизод у Бобрикова невольно припоминает мне другой, печальный, и глубоко печальный. Нынешним летом на пароходе в Арханг[ельской] губ. передавали мне, что в разговоре при Вел. Кн. Влад[имире]
Созданная во второй половине 1881 г. Морская охрана отвечала за прикрытие прибрежной линии в Ливадии и Петергофе от возможного проникновения террористов, конвоировала и охраняла царские яхты во время морских переходов и дипломатических визитов (см.: История государственной охраны России. Собственная Его Императорского Величества охрана. 1881–1917. М., 2006. С. 352–353). «Великий князь Алексей» – пароход.
Кого из братьев Бобриковых, Георгия Ивановича или Николая Ивановича, имеет в виду Мещерский, установить не удалось.
В статье «Новый начальник юстиции» (Гражданин. 1885. № 88. 7 нояб. С. 2) уходящий министр Д. Н. Набоков характеризовался как добрый и справедливый человек, борец за неприкосновенность судебных учреждений, отставка которого связана с тем, что идея, которой он служил, стала непригодной. Не пожелав изменить своим убеждениям, писал «Гражданин», Набоков сходит с политической арены «как воин, с оружием в руках».
