советской идеологемой дружба народов скрывался клубок неразрешенных за советский период национальных вопросов, которые привлекали к себе многих исследователей «советской империи». О национальной политике и определении СССР как особой империи писали и на Западе, и в России[16]. Андреас Каппелер[17], рассматривая Российскую империю, а затем и СССР как наследника империи в рамках единого поля – «советской полиэтнической империи», обратил внимание на то, что национальный вопрос интерпретировался односторонне. История России зачастую неверно воспринималась западными учеными как национальная история только русских[18]. На другие народы обратил внимание Терри Мартин (Terry Martin). Сфокусировав внимание на сталинском периоде, точнее на анализе действий/мероприятий центральной власти по поддержке и развитию культур национальных меньшинств, он доказал то, что идет вразрез распространившемуся и культивируемому мнению, особенно в постсоветский период: тезис о подавлении малых народов со стороны «титульной» нации является не совсем верным, и это наглядно видно при анализе политики 1920–1930-х годов:
Советская политика была оригинальной в том отношении, что она поддерживала проявление национальных форм меньшинств в ущерб титульным нациям. Она решительно отвергла модель национального государства, заменив ее множеством национальных по типу республик (Martin, 2000. P. 75).
Хотя утверждению о самопожертвовании русских противостоят более поздние картины подавления национализма, например в той же Грузии в 1924, 1956, 1978 и 1989 годах.
Практически параллельно исследованию Мартина появляется статья Дэвида Ч. Мура (David Ch. Moore) «Is the Post- in Postcolonial the Post- in Post-Soviet? Toward a Global Postcolonial Critique / Есть ли пост- в постколониальном и пост- в постсоветском?» (2001), в которой автор стремится дать определение Советскому Союзу, и результатом становится появление термина «reverse-cultural colonization (обратно-культурная колонизация)». Мур тоже не обошелся без обращения к национальному вопросу. Он приходит к выводу, что в СССР проводилась политика упразднения привилегий для русских на юге и востоке бывшей Российской империи, и советская власть прикладывала большие усилия для развития индустрии, образовательной и медицинской сфер на периферии: строительство заводов, фабрик, школ, больниц, освобождение женщин из гаремов (Moore, 2001. P. 123). Д. Ч. Мур указал на фактическую антиколониальную борьбу, целью которой было построение государства новой формации. Лишь российская исследовательница Мадина Тлостанова в книге «Жить никогда, писать ниоткуда. Постсоветская культура и эстетика транскультурации» (2004), определяя СССР как «трансимперское, транскультурное и транснациональное» пространство и исходя из российской/советской имперско-колониальной конфигурации, говорит о чувстве «второсортности [нерусских] всех остальных этносов и народов – как живших внутри СССР, так и его полуколоний – социалистических стран». Если вернуться к литературе и заглянуть в «Империю…» Битова, то точка зрения Тлостановой подтверждается самим «русским имперским человеком»:
Carey, Raciborski, 2004; Chari, Verdery, 2009; Korek, 2007; Kuhiwczak, 2008; Stefanescu, 2012; Tlostanova, Mignolo, 2009; Kappeler, 1992; Martin, 2001.
«До недавнего времени в западных странах все жители СССР обозначались как русские, и ничего не было известно о литовцах, казахах и грузинах, не говоря уже об осетинах, месхетинцах или гагаузах»; и далее: «Авторитарная система при помощи широкой информационной монополии и репрессий десятилетиями скрывала существование национальных проблем. Основная часть западных наблюдателей принимала такое положение вещей: некоторые представляли себе государство лишь как гомогенную этническую общность. <…> И только распад СССР показал широкой общественности, что Советский Союз был полиэтнической империей» (Каппелер, 2000. С. 16–17).
