кабинете, избрала смыслом своей жизни месть. Уязвленность и ненависть – плохие советчики для политика.
Наш уважаемый оппонент пишет: «Звучит заявленная Вадимом Месяцем позиция журнала амбициозно, опять же, высоколобо и в достаточной мере пафосно. В стиле поздних славянофилов, для которых наше нынешнее – это всегда предвестие чего-то грядущего, и всегда более масштабного, граничащего со вселенским: “Славянский ренессанс, обозначенный Милорадом Павичем, вполне может состояться на просторах нашей Родины. Способность нести обаятельную пургу, через которую тем не менее просвечивает святая и бездонная истина, – мерцает в нас от Гоголя до Курёхина”».
«Русский Гулливер» действительно призывал к масштабности начинаний, «сезонное творчество» – не наш стиль. Я призывал к написанию новой «Илиады». Известно, что именно поэмы Гомера стали основанием нынешнего европоцентризма, столь пагубно проявившегося через века то в виде геноцида цветных народов, то в форме нацизма, то – неолиберальных доктрин. Учитывая, что и «Одиссея» и «Илиада» не соответствуют исторической действительности (свидетельство Диона Хрисостома, раскопки и т. п.), мы нуждаемся в новом эпосе. Чем, собственно, я и занимаюсь, сочиняя «Норумбегу: мифы о северном будде Хельвиге». А мой соратник Андрей Тавров пишет легенды об Ахашвероше-Агасфере. Однако это детали. Вдохновенные уроки чистописания со стилем поздних славянофилов вряд ли связаны. Да и не знаком я с этим стилем. Я пишу, что славяне обладают хорошим чувством юмора и способны нести обаятельную пургу, – вспоминая Павича, Гоголя и Сергея Курёхина, с супругой которого Настей познакомился в возрасте четырех лет. Ничего против русского космизма не имею – отличная школа, поднимающая не только национальный, но и мировой дух, но здесь говорю о «гоголевском носе» и «курёхинском грибе». Философ против того, что «наше нынешнее – это всегда предвестие чего-то грядущего, и всегда более масштабного, граничащего со вселенским». Лично мне приятнее верить, что «завтра будет лучше, чем вчера», и все великие духовные книги на это ориентированы, и культура – в том числе европейская. Мне понятней такая позиция, хотя бы потому, что у меня есть дети.
Итак, оптимистического национального характера критик сторонится. Лишь бы не походить на поздних славянофилов. Однако когда я говорю об интернациональном характере поэзии и ее высокой религиозной сути, он опять – против. «Невозможно согласиться и с тем, что “поэзия сверхчеловечна и наднациональна”», – говорит он. Правильно, Ваша поэзия этими свойствами не обладает. А «поэзия действия», призывающая царей, спасающая от наводнений мировые столицы и инициирующая молебны за наших врагов и вчерашних палачей, – обладает. «Простите, но поэзия глубоко национальна и практически непереводима на другие языки, помимо родного», – продолжает Трунёв. И я с ним согласен. Разная бывает поэзия. И критику неплохо бы определиться, насколько он «глубоко национален» или,
