и письма Сергея. История запрета на объективный рассказ о его жизненном пути трагически парадоксальна. Сначала такой рассказ о Сергее Эфроне был запретен из-за его белогвардейского прошлого (точнее – разрешалось лишь сказать, что он раскаялся в нем, признав ошибки и вину перед Родиной, но никак не углубляться в его мысли и чувства до этого раскаяния, когда он еще верил в правоту и благородство белой идеи). Позднее, когда вся российская жизнь так кардинально изменилась, что в осмыслении многих и разных (почти всех!) исторических событий и участников их поменялись плюсы на минусы и наоборот, имя Сергея Эфрона стало «сомнительным» по прямо противоположной причине – из-за его связей с ГПУ-НКВД. На смену многолетнему замалчиванию пришли статьи скандально-разоблачительного жанра.
Впрочем, в книгах Виктории Швейцер «Быт и бытие Марины Цветаевой», Анны Саакянц «Марина Цветаева. Жизнь и творчество» и особенно в нескольких книгах Ирмы Кудровой – «Версты, дали… Марина Цветаева: 1922–1939», «После России. Марина Цветаева. Годы чужбины», «Путь комет» – рассказано о многом, прежде замалчиваемом. Да и той же Марии Белкиной в книге «Скрещение судеб» (очень ценной как личное свидетельство), несмотря на то, что книга в основном посвящена Марине Ивановне и ее детям, с которыми та была знакома (с Сергеем Эфроном – не была), все же удалось в значительной степени заполнить эту лакуну.
Я ни в коем случае не претендую на то, чтобы быть первооткрывателем, но хочу сказать, что сейчас, когда и голос Сергея Эфрона зазвучал в полной мере, много нового не столько в фактическом, сколько в психологическом плане. После того как были опубликованы главы из его повести «Детство», его очерки под общим названием «Записки добровольца» и множество писем, а также записные книжки Марины Цветаевой, в которых зафиксированы их живые диалоги, споры и размышления, я была поражена разнообразием, многоцветностью, иногда неожиданностью обсуждаемых ими тем (особенно в юности Марины и Сергея) и тональностью общения. Открылся целый новый пласт, во многом, как мне видится, недооцененный исследователями, ставящими эмоциональное ударение на последнем – трагическом – этапе жизни Сергея Эфрона и на происходящем в их отношениях тогда. При таком акценте последние годы как бы бросают тень на все предшествующие, заставляя видеть и их преимущественно в мрачном свете. Между тем более психологически подробное представление о начале их отношений (возникшее благодаря опубликованным цветаевским записям) открывает нам возможность увидеть и дальнейшее в какой-то степени в новом, не столь ограниченном и от того упрощенном, свете. А главное – дает редкую возможность «выслушать обе стороны», услышать диалог, проходящий через всю их жизнь, осознать, что диалог этот – был. Мне он показал и удивительную их «голосов перекличку» в первые годы, и резкие разногласия позднее, и всегда ощущаемую в этом диалоге глубокую внутреннюю связь и большую эмоциональную зависимость друг от друга – такую, какая бывает только у очень близких людей. И мне захотелось как можно внимательнее
