ты, великое бессилие,жуком о стекло
до головокруженья,
против случая не попрешь.
Ах вы, высиженные бессильем
вши-мурашки,
ползущие по спине.
Ах, влажный ужас
отчаянья,
когда они станут мучить тебя,
войну по-другому видевшую,
как они смеют тебя –
нездешнюю
здешние…
Ах, беспартийные стоеросовые дубы,
для вас едины
пропасти страсти
и преступления…
Ах вы,
сны о войне,
о войне после войны,
у вас свой заграничный паспорт
для путешествий во мне,
и мои пограничники
не имеют вас прав задержать,
// есть чья-то виза в том паспорте.
И кто посчитается с тем,
что моей визы
там нет
и не будет.
Зов севера
Как так –
не стремиться на Север?
Кто бы к чему ни призывал,
но может ли дитя
не стремиться к речи,
может ли цветок не быть
цветостремительным?
Ведь там в мерзлоте
лежат мои мамонты,
ведь там мои штурманы
мерзли и замерзали.
Север это вам не ремесло,
не экскурсия,
для меня он как для компаса –
краеугольный камень.
Как и северное сияние,
доверие не разрубишь
на части
и с любви не получишь сдачи
или размена,
один-единственный раз
будешь оставаться безучастен
к зову ближнего –
// по смерти.
Избыток жидкости вымерзает –
даже слезы,
наши жилы здесь
скручиваются
перекрестно,
парсеки космоса съеживаются
и облезают,
чтобы дошло, наконец,
как это все-таки меж людей
честно.
Густая краска
Я топаю в самой гуще
по магазину,
по рынку,
в кино на поганый фильм –
мне нужно густую краску.
К черту прозрачную акварель.
Мне нужно краску
грязную,
глинистую –
писать тяжелого человека.
О которого пачкаются
глаза и мысли.
Который сам
в помоях из чаши жизни
крепко увяз
и липнет к нашим подошвам.
Но глаза видят,
мысли бегут,
планета вращается,
и нашей походке
пока еще присуща легкость косули.
Потому-то нельзя мне
тяжелого человека писать
легкой краской –
господи, так ведь недолго
зажилить
центнер-другой.
И вот я топаю
за плотной краской –
писать тяжелого человека,
его значительность,
его беспомощность,
нашу нежность
и нашу силу.
Миг
Был
