оторвался широкой полосой, а под ним обнаружилась другая полоса – окрашенной стены. Тоже неровной. От неё отколупнулся кусочек краски и торчал неопрятным заусенцем. Я поддел пальцем и снял целый кусок, под которым дожидались плохо подогнанные друг к другу доски.
Меня порядком это напугало, но я не мог проснуться.
С этого момента осознавал, что нахожусь во сне. Одновременно и боялся, и находил успокоение в том, что это сон, и что стоит мне чересчур напугаться, сработает мозговой стоп-кран, я закричу, вспотею – или что-то ещё такое – и очнусь… А вот здесь всё обрывалось; я не знал, где проснусь. И в каком из слоев неправдоподобной картинки застрял ссохшимся обойным клеем.
Я запаниковал и дернул доску, подсунув под неё пальцы. Не рассчитал силы и отскок доски. Чуть было не зашиб ближайший к дыре силуэт. Вместо удара доска прошла насквозь и сорвала порядочный кусок с его обличия. Прямо по груди пролегла полоса свитера, который я носил в десятом классе. Прекрасно помню расцветку, потому что в один из тех деньков состоялась школьная съемка, и свитер навсегда остался на фотографии класса.
Мгновением позже пришло воспоминание совсем из детства. Бабушкин книжный шкаф и подобранные под цвет полки. Они висели одна над другой, а между оставалась узкая полоска рисунка. Ещё раз взглянув на проделанную дыру в стене, я признал в обоях, торчащих по краям, те самые.
Подумал, что во сне куда меньше смысла, чем могло сразу показаться. Выходило, что его наполнение – лишь проекция увиденного когда-то.
И как же, в таком случае, я мог подслушать разговор, если даже собеседников представлял размытыми силуэтами?!
Однако что-то подсказывало, что мне удастся расшифровать послание. Что оно и адресовано мне, а значит, может быть передано.
Настроился. Не сводил глаз с фигур. Позволил себе выждать достаточное время. Откуда-то пришла уверенность, что не пропущу ни слова. Стоит сосредоточиться, и разговор начнется с нужной точки.
Глядел, не моргая, и вдруг силуэты начали изменяться. Настраивался на образ – и фигура приобретала конкретные черты, пусть даже и сочетавшие знакомые ранее. И в ту же секунду голоса становились чуть понятнее. Казалось, кручу тумблер приемника, настраиваясь на частоту.
Когда голоса пробились отчётливо, я подслушал разговор целиком. Кажется, так он звучал:
– Тебе нужно только подъехать, а мы с Б., – голос подскочил, и я не расслышал названную фамилию, – подготовим документы.
Голос то становился старше, то моложе; превращался из мужского в женский, и наоборот. Пока, наконец, не стал голосом мужчины средних лет. Таким я представлял себе Еремеева. Пока не откликнулся второй собеседник.
Ответивший голос показался смутно знакомым. Принадлежал человеку постарше, старику, но оставался очень живым, напитанным силой.
– Уже
