Он притянул ее к себе на колени и обнял. Его пиджак пах привычными отцовскими запахами: трубочным табаком, кремом для волос и теплым запахом кожи, по всей видимости, его собственным. От этого она почувствовала себя чуть более защищенной. – Все будет хорошо. Ты сходишь к доктору, моя храбрая девочка, и я буду гордиться тобой, как всегда. Я знаю, что ты испугана и сбита с толку, но ничего плохого не случится. Ты же мне веришь, правда?
Трисс безмолвно кивнула, прижимаясь щекой к лацкану. Но ее продолжало жалить воспоминание о странных подслушанных разговорах, словно старая заноза, потревоженная неловким жестом. Ее кивок был ложью. Конечно, она не могла полностью доверять ему.
– А если ты будешь очень хорошей и очень храброй, после визита к доктору я отведу тебя на Марли-стрит и мы купим тебе новую ночную рубашку. И красивое, нарядное платье. Как тебе?
Трисс заколебалась, потом снова медленно кивнула. Новое, нарядное платье означало, что он все еще любит ее и что она все еще его Трисс. Нарядные платья означали вечеринки, то есть ее не запрут в лечебнице для душевнобольных. Трисс почувствовала, как мать гладит ее по голове, и с облегчением ощутила, что к ней возвращается привычная власть. Они беспокоятся о ней, но все еще на ее стороне и сделают что угодно, лишь бы у нее не дрожала нижняя губа. Однако это чувство безопасности было мимолетным. Пен не удовлетворится своей последней выходкой. Она уже планирует что-то новое, и Трисс ощутила, как ее собственные ярость и находчивость обостряются, готовясь к схватке.
Трисс провела бессонную ночь, ей не давали уснуть мысли и стук дождя. Даже когда она погружалась в сон, он был неглубоким и беспокойным, и ее одолевали видения. Ей снилось, что она пришла в лавку портного снять мерки, но, когда сняла платье, чтобы померить новое, обнаружила, что снизу на ней надето еще одно платье. Она сняла его тоже, только чтобы обнаружить, что под ним еще одно. Она снимала платье за платьем, становясь все худее и худее, пока наконец не поняла, что вот-вот – и от нее ничего не останется, кроме кучи одежды и бестелесных стонов. Но портной заставлял ее снимать платье за платьем и все время хихикал, и его смех шуршал, как листья.
– Пять, – проскрежетал он, вздрагивая от смеха. – Осталось только пять дней.
Трисс проснулась, дернувшись. Ее сердце испуганно колотилось, пока она не поняла, где находится, и не успокоила себя, убедив, что ее руки и ноги не из ткани.
– Трисс! Пен! Завтрак!
Услышав, что мать зовет их с первого этажа, Трисс собралась с мыслями, выскочила из постели и быстро оделась. Проводя щеткой по волосам, в одной из прядей она обнаружила маленькие сухие частицы. С дурным предчувствием Трисс уставилась в зеркало на туалетном столике. Ее трясущиеся пальцы извлекли из волос нечто коричневое и сморщенное. Мертвый лист.
– Но… но я не выходила на улицу прошлой ночью! – беспомощно воскликнула она. – Не на этот раз! Я этого не делала! Не делала! Это… это… нечестно!
В ее глазах помутнело и запекло, но слезы не полились. Моргать было трудно и больно. «Я не могла выйти на улицу прошлой ночью
