«…Троя старая незрима,
Где ее былые беды,
Боль и грусть?
Позади победы Рима,
Хоть и знаем те победы
Наизусть…»
(Хорхе Манрике,
«Стансы на смерть отца»)
Сон первый
Шторм. В клочья разрывает душу.
…Утро не принесло никаких изменений. Скверная погода продолжалась, третий день подряд свирепствовал норд-ост, принесший небывалый для этого времени года холод. Казалось, что небо является продолжением водной стихии, настолько крупные, свинцово-черные облака походили на рокочущие валы океана. И струи дождя имели такой же горький и солоноватый вкус, как и брызги бесконечных, тугих волн.
А еще они очень похожи на вкус крови, думал невысокий невзрачный человек, наблюдая, как сквозь узкий разрыв туч где-то у самого горизонта несмело пробился тонкий красноватый солнечный луч. Шторм идет слишком медленно, да еще нам в лоб, а мы и так опаздываем. На его узком лисьем лице промелькнула гримаса досады, отчего мелкие оспины сложились в замысловатый узор, сделав его похожим на выщербленную маску скандинавского бога-шутника Локи, шутки которого зачастую были вовсе не так смешны, как хотелось бы. Узкие зеленоватые глаза насторожено метались по сторонам из-под намокших прядей длинных рыжих волос, беспорядочно закрывавших высокий лоб, отчего его сходство со старым умудренным лисом было просто ошеломляющим. Серый камзол уже давным давно промок насквозь, вода узкими ручейками сбегала с банданы на плечи, по чуть ссутуленной спине, где медленно растворялась в когда-то дорогом сукне. Человек этого не замечал. Внезапно он тряхнул головой, словно пробуждаясь ото сна и, приказав рулевому взять севернее на два румба, исчез в капитанской каюте.
…Рулевой, чьи покрасневшие глаза свидетельствовали о бессонной ночи, безмолвно подчинился. Шхуна тяжело накренилась на левый борт и нехотя легла на новый курс. И это несмотря на то, что еще всего лишь две недели назад она покинула ремонтные доки, где днище ее было очищено от отложений, и заменен порядком подгнивший такелаж. Впрочем, пятидневный шторм и не такой корабль измочалит. Сейчас бы кружку рома, да теплую постель, но чего нет, того нет…
В капитанской каюте было темно – под потолком горел один-единственный фонарь, который напоминал маятник каких-то невиданных часов. Раскачиваясь, он то и дело выхватывал из тяжелого и промокшего сумрака детали обстановки – старый стол с изрезанной столешницей и кипой бумаг на нем, кровать, небрежно застеленную куском просмоленного брезента. Шкаф, стоящий рядом с ней, скрипел приоткрытой дверцей в такт фонарю, а крыса, высунувшаяся из-за ножки, с задумчивым видом следила за его полетом.
– Сколько у нас дней?
– Не знаю. Партильо говорил, что все собрано на пирсе в прошлую пятницу, но кораблей еще не было. В воскресенье мы попали в шторм, что само по себе плохо, но одно радует, что задерживает он не только нас.
– Все равно времени теперь в обрез. Без оружия можем не успеть.
– Достанем в городе, – собеседник рыжеволосого человека откинулся на стенку каюты. – Но времени действительно мало, капитан.
– Насколько можно верить твоему индейцу?
– Пути Господни неисповедимы… – поднятые вверх руки в дрожащем свете качающегося фонаря отбрасывали на стены суматошно мечущиеся тени. – К сожалению, придется поверить ему на слово, тем более, что это наш долг по отношению к безвременно усопшим…
– У тебя отвратительная привычка убивать информаторов, Инго Барсал, – зловеще прошипел человек с лисьим лицом. – Скоро ни один из аборигенов не станет иметь с нами дел, и вместо того, чтобы помогать, они продадут нас испанцам.
– Вот поэтому-то и не стоит отпускать их живыми, – кивнул головой его собеседник.
– Раз тебе так нравится пускать кровь, иди с Бенито. Вы бы нашли общий язык. А я, как ты знаешь, люблю действовать тихо, быстро и верно, и оттого все знают Бенито Бонито по прозвищу Кровавый Меч, но никто не знает меня, и поэтому он кончит на рее, а не в особняке на перине.
– Сдается мне, что все мы станцуем веселый танец где-нибудь в Портленде или Порт-Ройяле. Кто раньше, а кто позже.
В каюте ненадолго воцарилось молчание. Рыжеволосый задумчиво стоял у иллюминатора, косясь на сидевшего за столом лысого верзилу, своего первого помощника. Физиономия последнего и правда доверия не внушала, уж слишком она была слащавая и добродушная. Ты продашь меня так скоро, как только сможешь, я знаю. Но надеюсь, этот момент настанет слишком поздно, и я буду к нему готов. Что за жизнь наступила, никому нельзя верить, никому…
– А с Бенито я не пошел потому, – возобновил прерванный разговор помощник, – что слишком хорошо знаю тебя,
