не страшно!
Бежит время, бежит,
все собой меняет:
что не было – приходит,
что было – исчезает.
Бежит время, бежит,
год, как час, несется,
одно камнем лежит:
вина остается.
Три года минули,
что покойник лежит,
холм его могильный
травой покрылся свежей.
На холмике травка,
в головах дубочек,
а на том дубочке
белый голубочек.
Сидит голубочек,
жалобно воркует:
кто его услышит,
сердцем затоскует.
Только всех сильнее
женщина горюет:
за голову схватившись,
с голубком толкует:
«Не воркуй, не зови,
не кричи мне в уши:
так жестока песнь твоя —
разрывает душу!
Не воркуй, не зови,
голова кружится,
или громче позови —
в реке утопиться!»
Течет вода, течет,
волна волну гонит,
а между волнами
кто-то в белом тонет.
То нога белела,
то рука всплывала,
жена-горемыка
смерть себе искала.
Вытащили на берег,
схоронили скрыто,
где тропки-дорожки
углубились в жито.
Никакой могилы
ей не полагалось,
под тяжелым камнем
тело оказалось.
Но не так тяжело
каменно заклятье,
как на ее имени
тяжкое проклятье.
Загоржево ложе
Седые туманы над лесом склонились,
как духи, влекомые мглою,
уже журавли в теплый край пустились,
пусто в саду пред зимою.
Ветер студеный с запада дышит,
жухлые листья на ветках колышет.
Песня знакома: как осень, так снова
листья дубовые шепчут тревожно,
но мало кто понимает хоть слово,
а если поймет, рассказать невозможно.
Путник неведомый в рубище сером,
с распятьем в руке, что посохом служит,
с четками – кто ты, уставший без меры,
куда направляешься вечером, в стужу?
Куда так спешишь? Ступни твои босы,
холодная осень – студеные росы:
останься у нас, мы ведь добрые люди,
о госте достойно заботиться будем.
Путник любезный! – ты юн еще все же,
щеки твои бородой не покрыты,
гладкая, словно у девицы, кожа —
но
