на разрушенной стене. И цветы… Вскоре Фрэнсис перестала восторженно охать при виде бледно-сиреневых анемонов с сердцевинками цвета индиго, миниатюрных ноготков, маргариток – пурпурных, желтых, белых, – она преодолела первый порыв: их не то что рвать, их и трогать не следовало. Я от ее восторгов испытывала неменьшее удовольствие (Греция, как мне нравилось думать, была «моей» страной, и я ее показывала Фрэнсис). Так мы достигли верхнего плато с его полями и ветряными мельницами, и я тем временем почти забыла о своих вчерашних заботах.
На полях работали. Мы видели, как муж с женой примитивными, с длинными ручками мотыгами обрабатывали с двух концов гряду с фасолью. На другом поле у канавы терпеливо стоял осел, ожидая хозяина. Дальше, на крутом склоне, рядом с необработанным участком, где росли душистый горошек и лекарственная ромашка, сидел ребенок, он присматривал за маленьким стадом из нескольких коз, двух свиней и овцы с ягненком.
Мы сошли с основной дороги и направились вдоль полей по узким тропкам, часто останавливаясь, чтобы Фрэнсис могла воспользоваться камерой. Все привлекало внимание: ребенок, животные, люди, погруженные в работу, даже далекий вид на плато и вздымающуюся над ним гору был живописен благодаря вращающимся крыльям десятков ветряных мельниц. Они были повсюду на плато. Невысокие скелетообразные сооружения из железа, сами по себе уродливые, но благодаря белым холщовым, приводимым в движение утренним бризом крыльям, они выглядели обворожительно красивыми, словно огромные маргаритки, кружащиеся на ветру, наполняющие жаркое утро вздохами прохладного воздуха и звуками льющейся воды.
Потом Фрэнсис нашла ирисы.
Они были такие же, какие я видела дальше на горном склоне – крошечные, в три дюйма высотой. Сиреневые, бронзовые и золотые, они пробивались сквозь спекшуюся и – можно было поклясться – такую же бесплодную, как огнеупорная глина, землю. Они росли на каменистых крутых склонах, на протоптанных тропах, на сухих краях фасолевого поля и кишмя кишели, как бабочки, на стенах ветряной мельницы.
Это, к счастью, был не уродливый железный столб, а настоящая мельница, одна из двух мукомольных мельниц, которые стояли на плато. Это было прочное конусообразное сооружение, очень похожее на известные нам мельницы, с тростниковой крышей и десятью холщовыми лопастями. Лопасти, в отличие от лопастей водяных мельниц, были повернуты вдоль своих спиц, и эта мельница, с арочным дверным проемом, сверкающая ослепительной побелкой, была красива. Вокруг нее росли ирисы, местами помятые, потоптанные, а рядом со ступенькой крыльца – куст ярко-красных гладиолусов. Позади белой мельницы теснились лимонные рощи, окаймляющие плато, а за ними возвышались серебряные склоны Дикты.
Бормоча всевозможные проклятия, Фрэнсис все же опять взялась за камеру.
– Боже мой, мне надо было захватить пять миль пленки вместо этих несчастных пятисот футов! Что же ты не сказала, что даже пыль этой страны чертовски фотогенична! Если бы еще хоть какое-то движение! Что же лопасти стоят на месте?
– Это мельница
