style="font-size:15px;"> В его последний день в кишиневской гимназии четверо друзей Натана подарили ему толстую тетрадку, на обложке которой красиво написали на иврите: «Натан Альтерман. Стихи». Так были подписаны им самим его прежние, уже заполненные тетради. Это был прекрасный символический дар. Чистые страницы для его будущих стихов, которые появятся уже в Эрец Исраэль, лежали перед ним.
Детство Натана было детством ребенка-беженца, всем существом своим ощутившего сущность дороги – в поездах, в телегах, пешком. Конечно же, он помнил много – места, имена, происшествия. Но он никогда не раскрывал ни в каких своих записях деталей этих воспоминаний. Это был секрет, наложивший печать на его стихи.
Тель-авивская гимназия «Герцлия»
В апреле 1925 года Натан с большим воодушевлением помогает отцу грузить вещи на повозку. Они отправляются на Кишиневский вокзал. Путь лежит в Констанцу, и оттуда морем – в Эрец Исраэль.
На корабле Натан открывает подаренную друзьями тетрадку со своим именем на обложке, предназначенную для его тель-авивского творчества. Он записывает в нее первое, пока еще дорожное стихотворение. Оно называется «Море».
Корабль причалил в Яффо накануне Песаха, они едва успели добраться до дома друзей, где и провели свой первый Седер на Святой Земле.
Ицхак Альтерман сразу получил место в педагогической администрации мэрии. Его знали и очень ценили его вклад в еврейское образование в Европе, но его тель-авивский дом уже не был таким, каким он смог сделать его в Варшаве, а затем в Москве и в Кишиневе. Это был просто один из многих открытых домов, где собирался кружок деятелей культуры. Сюда приходил и Бялик, который приехал и поселился в Тель-Авиве на год раньше Альтерманов.
Так называемая «Четвертая Алия», в основном из Польши и России, где начали закрываться еврейские учреждения, была в полном разгаре. Выбор у беженцев был небольшим – Америка как раз ограничила квоту на въезд.
Ицхак быстро нашел квартиру и записал сына и дочь в школу. Натан пошел в гимназию Герцлия, его сестра Лея на следующий год присоединилась к нему там.
У Натана был русский акцент и небольшое заикание, появившееся в тяжелый киевский период. Он замыкается в себе. Но одновременно он записывает много новых стихов в свою тетрадку и с воодушевлением участвует в экскурсиях по Эрец Исраэль, которые входят в обязательную школьную программу. В стихах он постепенно переходит с ашкеназского, «бяликовского» произношения на разговорное сефардское. Это способствует ослаблению влияния на него кумира детства. Он будет избавляться от этого влияния постепенно в течение всей юности, но никогда, на протяжении всей своей жизни, не перестанет уважать и почитать Хаима Нахмана Бялика.
Если в Кишиневе он показывал друзьям свои стихи и публиковал их в школьной газете, то в тель-авивской гимназии
