пить. И еще вот…
Во втором свертке здоровенный горшок – наверное, с медом, потому что отец нашего сгинувшего еще осенью неизвестно где отца приказывает:
– Так не ешьте. В воде колотите и пейте понемногу. Отсыпай понемножку, а остальное спрячь – и не во дворе, пустая твоя голова, а хоть в старой клуне за огородом! Под соломой зарой и не говори никому! Никому! Поняла?
Мама мелко-мелко кивает. Руки у нее трясутся, и она чуть не роняет горшок на пол.
– Хорошо, что я не такой дурак, как вы! – напоследок бросает дед Панас. – Не пахал, не сеял, зерна не собирал, чтоб коммуняки потом забрали! Все лето траву сушил – крапиву, лободу, сныть, липовый лист молодой… грибы и ягоды собирал и сушил, когда эти собаки еще в лесу свои кордоны не ставили… а пчелиные колоды на болото унес! И живой до сих пор!
Он встает и поворачивается к двери, чтобы уйти, но я вижу, что лицо его уже не такое надменное – оно смягчилось. Дед делает вид, что никак не может застегнуть кожух, сам же ждет, когда к нему подойдет Марийка. Наконец, устав дожидаться, он зовет сам:
– Марийко, а ну ходи сюда!
Сестра робко подходит, и он гладит ее по голове:
– Слушайся маму и пчелок кушай! Бог дал людям пчелок для пользы и чтоб здоровыми были!
Марийка явно не понимает, как это – кушать пчелок? Однако она послушная и кивает головой.
– Никому не говори, что я принес, и на улицу не ходи! Там лихие люди бродят! Ухватят тебя крючком, и на телегу кинут, и завезут прямо к мертвым! Дома, с мамкой сиди, за братиком смотри! – строго наказывает старый пасечник, и сестра снова кивает.
Действительно, тем, кто совсем ослабел, выходить из хат теперь опасно: два-три раза в неделю по улице проезжают те, кто за двести граммов хлеба собирают по селам мертвых… и норма у них своя имеется: не соберешь двадцать мертвых в день – не получишь пайку. Поэтому они сваливают на свои телеги и уже умерших, и сильно ослабевших: детей, стариков… кто не может убежать по какой-либо причине и кто умирает, даже еще не доехав до страшных рвов с мертвыми телами…
– Степаночко… – Льдистые глаза деда окончательно оттаивают, когда он поднимает внука на руки. – От подрастешь еще немножко, и я тебя к себе в лес заберу!
Мать накидывает на голову платок и провожает деда до улицы. Я прячусь за хату и, пока они стоят и прощаются, чуть видимые в сгущающихся сумерках, быстро скребу по стеклу пальцами. Выглядывает Марийка.
– Возьми, – я быстро сую сестре хлеб, склянку с подсолнечным маслом и несколько луковиц. – Скажешь – дед дал.
– Так дед же не давал, мама видели… – растерянно говорит она. – Он мертвых пчел принес! Целый мешок!
– Скажешь, что дал! Завтра еще что-нибудь принесу.
Назавтра я прихожу совсем поздно, но Марийка выходит сразу, и я снова сую ей узелок с хлебом.
– Ну что, сказала вчера, что хлеб дед дал?
– А мама не спрашивали, – лепечет Марийка, и у меня словно камень с души падает: теперь
