вымолить… Я не могла понять, почему, если ты не воруешь, любишь мужа, дочь, радуешься миру за окном, но не ходишь в церковь, не носишь крестик на шее и не читаешь молитв, которые кажутся тебе просто нелепым набором слов, ты несомненная грешница. И почему в этом случае человеку уготовано гореть в аду, даже если он всей душой верит во что-то свое – пусть пока в не совсем определившееся, невнятное, хотя несомненно светлое? А если веришь «в мировой разум и любовь», как однажды я брякнула при свекре, то ты грешница вдвойне? Потому что нет любви кроме как в церкви и освященной церковью!..
Мы шли через залитый солнцем, аккуратный, вымощенный плиткой двор, держались за руки и смеялись. Калитка была закрыта, но мы с Лиской не стали звонить, а беспрепятственно проскользнули в ворота, потому что как раз приехала машина, загружавшаяся хлебом: пекарня была тут же, во дворе. Мы шли и смеялись, счастливые, в венках из полевых цветов, еще полные запахом недалекого луга, где Лиска резвилась, как щенок, вырвавшийся на свободу. Мы теперь с ней часто сбегали туда, потому что дома нам обеим казалось нестерпимо душно.
Мы еще были полны светом и радостью нашего вольного кувыркания в траве, когда наткнулись на голос, холодный, злой… голос, который я даже не сразу узнала.
– Она не человек! У нее нет души! Прав отец Павел – такие, как она, не люди, а выблядки… прости, Господи, что скажешь! Согрешил, согрешил… На все, Господи, воля твоя…
Я напоролась на этот голос и на то, что он говорил, как на стену – с бегу, с лету… И об эту стену сразу же разбилось все, чем был полон сегодняшний день, чем до этого полна была вся наша жизнь… Или мне просто казалось, что она была полна? Потому что свет и радость давно вытекли из нее в какую-то трещину, которую я просто НЕ ХОТЕЛА замечать, слышать и видеть? Закрывала глаза, уши… зажимала рот, чтобы не кричать… и надеялась, что, по крайней мере, у человека, с которым я до сих пор делила кров и постель, это наваждение пройдет?
– Папа, не надо, – глухо сказал мой муж.
– Иди, – одними губами шепнула я дочери. – Иди к себе!
– Нет! – глазами ответила мне Лиска.
– У нее нечеловеческое имя… нет у крещеных ТАКИХ имен! – крикнул свекор. – Она церковь не признает! Порога ни разу не переступила. Знаешь, кто порога церкви переступить не может? То-то же… ОНИ Бога не признают! Бесовка, дьяволица, и дочь бесовским именем назвала! Развод – грех, – твердо бросил он. – Но еще больший грех – жить с ней! Нету в нашем доме для нее места! Ребенка заберем… спасем! Завтра же отец Павел ее окрестит! А этой бесовки чтоб духу… духу чтоб не было! И чтоб ребенка не соблазняла, прав ее решить!
Он словно сказал «жизни ее решить». Ее. Меня. Потому что Лиска – это и была моя жизнь… Моя отдушина в доме, где я оставалась только ради нее… и ради мужа, который сейчас, в эту самую минуту, меня предал, потому что сказал:
– Да, папа.
– Мы завтра утром в монастырь поедем. Замолим грех. И девчонку с собой заберем. Пока
