лампы с кумачовым абажуром, стоявшим на тумбочке возле кровати. Я спряталась за портьерой, не решаясь войти вслед за бабушкой. Бабушка наклонилась над больным, прислушиваясь к его дыханию с хрипами. Белые пряди волос, упавшие на лицо, окрасились в красный цвет из-за абажура. Она застыла над дедушкой, а я – за бордовой портьерой, закусив бахрому, не дыша. Я слышала, как звучит тишина. И вдруг душераздирающий вопль:
– Давид!!!
Мама тут же вскочила и прибежала в спальню. В свете настольной лампы, с красноватыми волосами и лицом, бабушка казалась настоящей лесной колдуньей. Сейчас она подует на свечу, разгорится пламя и свершится чудо. Эту сцену я запомнила на всю жизнь. Больше вместе я их не видела. Дедушка умер. Чуда не произошло.
Я не задавала вопросы. А если задавала, то самой себе, лёжа в постели, размышляла, не смыкая глаз.
– Что происходит с людьми после смерти? Что будет со мной?
Сама себе отвечала:
– Будет ничего. Будет то же, что было до моего рождения.
Несуществование. Разве такое возможно?
Если не станет меня, кто будет осязать этот мир? Кто- то будет воспринимать действительность? Без восприятия её не будет. Значит, на свет снова появится другое «я». Смерти не существует.
Мне шесть с половиной.
Бабушка не могла этого пережить. Она несколько раз неудачно пыталась покончить жизнь самоубийством. Когда ей не удалось повеситься, она прекратила есть. Мама с братом кормили её насильно. Но всё равно она высохла, превратившись в тень, в подобие самой себя.
Вела себя поразительно странно. Готовила редко, после длинных уговоров, но путала сахар с солью. Могла налить воды в картонную коробку и поставить на газ. Она постоянно теряла деньги, запихивая их в невообразимые места. Завидев на улице крупную собаку, она бежала к ней со словами:
– Съешь меня, съешь!
Собака в ужасе бросалась в сторону, а мы, дети, наблюдавшие эту сцену, невинно умирали со смеху.
Наверняка она слегка помешалась. Но тогда к врачу с таким не бегали.
Она отказывалась мыться, и маме приходилось силой затаскивать её в ванну, когда дело доходило до откровенной вони. Моя чистюля – бабушка Лиза, которая никогда не расставалась с тряпкой, чтобы ещё раз протереть полку или след пальца с зеркала, кроме неё никем не замеченный; не выпускавшая маму после школы на улицу, пока та не протрёт всю мебель и натрёт до блеска полы; не видела вокруг себя грязи. Она не стирала. Здесь снова вмешивалась моя мама. Тем не менее в таком состоянии она протянула ещё лет восемь, под конец полностью невменяемая. Но старческого маразма у нее не было. Она прекрасно всех нас узнавала – детей и внуков. Иногда вспоминала о младшем сыне, погибшем на войне, говорила, что она к нему уже идёт.
– Я иду, извини, задержалась. Уже иду, – оправдывалась она.
Сквирские евреи определяли её состояние словом на идише – «цедрейты». В русском языке такого выражения не существует. Значило оно то, что у человека в голове что-то раскрутилось,
