предостерегающе толкнул его локтем. Беер-Шева хмыкнул и замолчал, отвернувшись. Отвернулся и Призрак, сделал вид, что ничего не заметил. Чужой секрет – как чужой стакан: никогда не знаешь, какую холеру подхватишь вместе с вином. Так что лучше не пить вовсе, не соблазняться любопытством. Неловкое молчание пристроилось между ними – четвертым, самым общительным, хотя и бессловесным собеседником. «Вместо Дикого Ромео… – горько подумал Призрак. – Скорее бы уже приехали…» И, будто услышав, с невидимого отсюда шоссе тявкнула полицейская сирена.
– Едут! – с нескрываемым облегчением воскликнул Чоколака, вскакивая с пола. – Пойдемте, посмотрим.
Они поднялись на крышу – это был кратчайший путь к противоположному, западному торцу корпуса, откуда открывался вид на дорогу и пунктир фонарей вдоль нее. Полицейский джип, крутя красно-синей чоколакой, уже подъезжал к будке охранника. За ним следовала санитарная машина. Два мента спрыгнули на землю. От будки отделилась знакомая тощая фигура с длинной шеей и маленькой головой – Барбур. В бинокль Призрак хорошо видел, как хозяин Комплекса здоровается с полицейскими. Рукопожатия… шутливые дружеские толчки… – они явно видели друг друга не впервые. Как есть – крыса ментовская, не соврал Беер-Шева…
– Ну, что там? – Чоколака нетерпеливо переминался рядом.
– Носилки вынимают, – сообщил Призрак, не отрываясь от бинокля. – Охранник с замком возится. Через ворота пойдут, по-хозяйски. А Барбур ментам и впрямь как родной. Слышь, Беер-Шева?
Беер-Шева не ответил. Он никогда не приближался к краю крыши и вниз не смотрел, а сидел в сторонке на пластиковом ведре, рядом с тоненькой, в три ветки, акацией. Это было его деревце, личное, регулярно пестуемое и поливаемое. Как и когда оно прижилось здесь, не знал никто – просто залетело семечко в бетонную щель – залетело и выжило. Малое семечко, одно из бесчисленных погибших, в точности подобных ему семян – статистическая ошибка, как и все мы. Погибло бы и оно, не будь в щели теплой случайно скопившейся там грязи – отвратительной смеси песка, птичьего помета и полуразложившейся крысиной плоти. Но и едва высунувшись из бетона, росток был бы обречен, если бы не живое существо по имени Беер-Шева, оказавшееся здесь столь же случайно, как и птичье дерьмо или дохлый крысенок.
Дружба с Беер-Шевой была для акации всего лишь звеном жизненной цепи – необходимо важным, но одним из многих – наряду с падалью и дерьмом… Сначала, думая об этом, Беер-Шева испытывал досаду, но потом привык, как привыкают к постоянному неприятному запаху. Вечерами после экскурсий он поднимался на крышу, и дерево, узнав кормильца, разом поворачивало к нему все свои немногочисленные листья, словно жалуясь на ожоги жесткого дневного солнца.
– Что, соскучилось? – ворчливо говорил Беер-Шева, приседая на корточки. – А я вот тебе говнеца принес ослиного. Любишь говнецо? Знаю, любишь… Вот, держи… и водички, водички…
Закончив полив, он переворачивал ведерко вверх дном, садился и сидел так часами,
