Тело протестовало, боль перекатывалась под кожей, гладкие деревянные нары казались лоном Авраамовым, о котором вещают священники в воскресных проповедях.
Он позвал песню, но слова не послушались, упорхнув легкими чайками. «Нет мыслям преград, они словно птицы над миром летят…»
Оставалось сидеть на краешке нар и терпеливо ждать отбоя. Была еще надежда, что выгонят на прогулку, где удастся с кем-нибудь переговорить, но время шло, в коридоре было тихо, двери камер оставались закрыты…
А еще ему не хватало самолетного гула. Словно небо закрылось.
Часы отобрали, но Лонжа ноющей от боли кожей чувствовал движение невидимых стрелок. Тик-так, тик-так, стучало сердце. А откуда-то из самого темного угла мягко подступало черное отчаяние. Самое страшное, когда ничего нельзя изменить. Свобода воли – высшее благо, дарованное Господом, осталась где-то за кирпичными стенами. Еще совсем недавно они с другом детства считали, что играют шахматную партию. Так и оказалось, только в реальности Лонжа стал не игроком, даже не фигурой – обычной пешкой. Сделали ход – и забыли. Могли бы и «съесть», но – отложили до следующего раза.
Мысли были отдельно, слух же существовал словно сам по себе. Дверь, хоть и обитая железом, не отсекала от мира, позволяя различить тяжелые шаги надзирателей, стук дверей иных, даже звяканье тяжелых ключей на поясе.
Ближе, ближе, еще ближе…
– Номер 445!
Не через дверь – через маленькое, врезанное в металл, окошко.
Встать!
– Пауль Рихтер, номер 445. Эмигрант, Черный фронт.
За дверью долго молчали. Наконец, послышалось негромкое:
– Тебе велели передать привет. И не путать фамилию.
…Тик-так, тик-так-тик-так! – зачастило сердце.
– Так точно! Гроссштойсер. Гросс-штой-сер…
Время качнулось тяжелой каменной горой – и неторопливо сдвинулось с места.
* * *
– …Потому, Рихтер, я тебя в одиночку и оприходовал – чтобы поговорить без помех. Помочь мы тебе здесь не сможем. Из командиров тоже никого нет, чтобы ты мог им доложиться. Вести из Штатов – важные?
В камере было не слишком светло, но Лонжа постарался сдержать улыбку. Алкоголик Рихтер его чуть не погубил, но… Может быть заодно и выручит?
– Очень важные!
За дверью засопели – угрюмо и мрачно.
– Плохи дела, Рихтер. Метут всех наших подряд, широкой метлой. «Красным» легче, покаялся – и стал «бифштексом»[7], даже в партию без кандидатского стажа записывают. А наши все, считай, по лагерям, по «кацетам»…
«Кацет» – еще одна строчка в словаре.
– Тебя тоже в «кацет» отправят, в Губертсгоф[8], потому как подозрительный и нераскаявшийся, это значит – синий винкель. Губертсгоф – не обычный лагерь, пересылка… Запоминаешь?
– Да! – выдохнул он. –
«Бифштексами» (коричневыми снаружи, красными изнутри) называли вступивших в НСДАП коммунистов.
Губертсгоф – реальный концлагерь. Его описание в целом соответствует действительности. Читатели, возможно, обратят внимание на относительно «мягкий» режим заключения, однако следует помнить, что действие происходит в 1937 году.
