длости были чудесными мелкими потоками с небольшими водопадами, пенящимися вокруг преграждавших их устье камней. Их берега возносились вверх и были покрыты густыми лесами. Название городов и местечек звучат для многих из нас, как музыка. Там наши корни, там наши прадеды жили в своем собственном измерении, в своей сказке, отделенные от внешнего мира, в своей Субботе и в своих заполненных заботами нелегких буднях. На ивах, которые росли на берегах лесных потоков, протекающих в этой самой сказке, на тех ивах, которые нельзя было разглядеть в реальности, уже почти два тысячелетия висели арфы…
Пора было эти арфы снять. Уже можно было тронуть их струны. Уже близка была отмена взятого народом на себя обета – не петь песен Сиона в чужом краю. В тот самый момент, когда поэты конца девятнадцатого века по собственной инициативе, ведомые непреодолимой высшей силой, не побоявшись судьбы, не страшась окриков тех, кто по-своему понимал значение слова «традиция», коснулись струн этих незримых арф – именно тогда и распахнулись врата Сиона.
Мальчик, родившийся в 1873 году в деревне Рады в окрестностях Житомира, наверняка прекрасно различал очертания сказочных ивовых деревьев, увешанных арфами. Они его притягивали. Так же, как его притягивали и его друзья – гномы, водившиеся в окрестных лесах. Это были самые настоящие гномы, можете не сомневаться. Если бы вы спросили о них Хаима Нахмана Бялика даже в день его смерти, постигшей его в возрасте 61 года, он ответил бы вам без тени сомнения – да, он играл в детстве в лесу с реальными гномами. Просто его реальность была немного другой, чем у большинства из нас.
Первые шесть лет жизни Хаима Нахмана прошли в настоящей сказке, в деревне, окруженной лесами. Его отец, Ицхак Йосеф Бялик, принадлежал к большой семье лесоторговцев. В Радах он занимался семейным бизнесом.
У Хаима Нахмана был старший брат Шефтель от первого брака отца, а также старшая сестра Хана Йегудит и младший брат Берл (видели ли они тоже гномов? Об этом официальные биографии поэта умалчивают…)
Через двадцать лет он напишет стихотворение под названием «Зефиры»:
С птичьим посвистом – маминых уст поцелуй
От ресниц отгоняет виденье ночное.
Я проснулся, и свет в белизне своих струй
Мне ударил в лицо необъятной волною.
Лезут сны на карниз, и покуда хранят
Тени сладкой дремоты прикрытые веки,
Но уже пронеслось ликование дня
По булыжнику улиц в гремящей телеге.
Из сидящего в раме окошка гнезда
Раскричалась птенцы, опьяненные светом,
И уже за окном началась суета —
То друзья-ветерки заявились с приветом.
И зовут, и лучатся, сияют светло,
Торопливо мигают, снуют, намекают,
Как птенцы озорные, стучатся в стекло,
Ускользнут, возвратятся и снова мигают.
И в сиянье их лиц на окошке своем
Различу я призыв: «Выходи же наружу!
Мы ребячеством радостным утро зальем,
Мы ворвемся повсюду, где свет обнаружим:
Мы растреплем волну золотистых кудрей,
По поверхности вод пронесемся волнами,
В сладких грезах детей, и в сердцах матерей,
И в росе засверкаем – и ты вместе с нами!
В детском плаче, в изогнутом птичьем крыле,
В мыльном радужном шаре, на пуговке медной,
И на гранях стакана на вашем столе,
И в веселом звучании песни победной!»
Над кроватью снует их прозрачный отряд
И щекочет меня в полусне моем сладком,
И сияют их глазки и лица горят,
На щеках зажигая огни лихорадки.
Я брежу, и тает плоть…
Омой меня светом, Господь!
Эй, зефиры прозрачные! Ну-ка, ко мне,
Залезайте, мигая и делая рожи,
Пробегитесь по белой моей простыне,
Воспаленным глазам и пылающей коже,
По кудрям, по ресницам, по ямочкам щек —
И в глубины зрачков сквозь прикрытые веки,
Омывайте мне сердце и кровь, и еще —
Растворитесь в душе – и светите вовеки!
И горячая дрема меня обоймет,
И наполнится сладостью каждая жилка,
Кровь сметает преграды, и в сердце поет
Изначальная радость безмерно и пылко.
Как сладко, и тает плоть!
Залей меня светом, Господь!
Когда Хаиму Нахману было семь лет, семья переехала в Житомир – бизнес его отца разорился, и тот
