единственном сыне…Всюду изгнана, нет ей угла на земле,
Кроме старой и темной молитвенной школы, —
И забилась сюда, и делил я во мгле
С ней приют невеселый.
И когда, истомив над строками глаза,
Я тянулся к окошку, на свет из темницы, —
Она никла ко мне, и катилась слеза
На святые страницы.
Тихо плакала, тихо ласкалась ко мне,
Словно пряча крылом от какого-то рока:
«Всех их ветер унес, все в иной стороне,
Я одна… одинока…».
И в беззвучном рыданьи, в упреке без слов,
В этой жгучей слезе от незримого взора
Был последний аккорд скорбной песни веков,
И мольба о пощаде, и страх приговора…
…«Последний» встает со скамейки бейт-мидраша, разминает мышцы и оглядывается по сторонам. Помещение по-прежнему пусто. А ему пора идти, его уже ждут.
Его ждали в библиотеке новые друзья, с которыми он недавно познакомился. В этом помещении на полках стояли книги авторов Просвещения (Аскалы). В последние месяцы он делил свое время между бейт-мидрашем и этой библиотекой. Он и дальше будет делить свою жизнь между двумя гранями, не отказываясь ни от одной из них, и это станет секретом немыслимого успеха его жизненной миссии.
Если познать ты хочешь тот родник,
Откуда братья, мученики-братья
Твои черпали силу в черный день,
Идя с весельем на смерть, отдавая
Свою гортань под все ножи вселенной,
Как на престол вступая на костры
И умирая с криком: Бог единый! —
Если познать ты хочешь тот источник,
Из чьих глубин твой брат порабощенный
Черпал в могильной муке, под бичом,
Утеху, веру, крепость, мощь терпенья
И силу плеч – нести ярмо неволи
И тошный мусор жизни, в вечной пытке
Без края, без предела, без конца; —
И если хочешь знать родное лоно,
К которому народ твой приникал,
Чтоб выплакать обиды, вылить вопли —
И, слушая, тряслись утробы ада,
И цепенел, внимая. Сатана,
И трескались утесы, – только сердце
Врага жесточе скал и Сатаны; —
И если хочешь видеть ту твердыню,
Где прадеды укрыли клад любимый,
Зеницу ока – Свиток – и спасли;
И знать тайник, где сохранился дивно,
Как древле чист, могучий дух народа,
Не посрамивший в дряхлости и гнете
Великолепья юности своей; —
И если хочешь знать старушку-мать,
Что, полная любви и милосердья
И жалости великой, все рыданья
Родимого скитальца приняла
И, нежная, вела его шаги;
И, возвратясь измучен и поруган,
Спешил к ней сын – и, осеня крылами,
С его ресниц она свевала слезы
И на груди
