мы шли к тесному фургончику, я снова попыталась объяснить Доминик, что ничего не взяла с собой, кроме одной смены одежды. Наконец, она поняла и со смехом успокоила меня, сказав, что постирает ее днем, пока я буду ходить в своей maillot (футболке). А к вечеру все высохнет на солнце. Я поразилась этой беззаботности. Кроме того, mon fang, мы ведь на пляже, и это неважно. Судя по всему, французы относились к таким вещам намного проще, чем мы, и в кругу любимых и в приятном месте привыкли обходиться малым.
Муж Доминик, Тома, был механиком. Годы тяжелого труда оставили глубокие морщины у его глаз – узких щелок, в которых едва заметно мерцала синева. Густые волосы он зачесывал назад, что напоминало о стиле помпадур пятидесятых годов. Теперь, когда семья была в сборе, я осмотрела маленький фургон и задумалась, где мы будем спать. В глубине стояла всего одна большая кровать – очевидно, предназначенная Доминик и ее мужу. Но позже вечером, когда пришло время укладываться, я узнала, что молодые люди и Тома будут спать под открытым небом – вернее, под навесом, – а на кровати устроимся мы с Доминик.
– Mon plaisir (С удовольствием), – сказал Тома и положил тяжелую руку мне на плечо: конечно, он с радостью уступит свое место.
Все сомнения быстро забылись: долгая дорога, волнение первой встречи и постоянные попытки разобрать певучий южный акцент так утомили меня, что я мгновенно заснула в теплой и мягкой постели рядом с моей новой французской maman.
На следующее утро, зайдя в кабинку общественной душевой, я испытала огромное облегчение: это было мое личное пространство, где хотя бы несколько минут не нужно было говорить по-французски. Я подняла голову, подставляя лицо под струи воды, и увидела, что над перегородкой маячит голова какого-то молодого человека, который смотрел на меня с широкой улыбкой. Я пронзительно завизжала, и он немедленно исчез. К сожалению, мой крик не просто прогнал его, но и поднял немалый переполох в душевом комплексе. Послышались крики: «Ça va (Все хорошо)», «Que se passe t’il? (Что происходит?)», «Tout va bien? (Всё в порядке?)». Потрясенная и задетая, я рассказала братьям, что случилось, но они, похоже, не усмотрели в этом происшествии ничего серьезного. Впрочем, почувствовав, что я расстроена, сказали, что будут защищать меня, и пообещали в следующий раз держаться поблизости. Французы иначе относятся к наготе. В моей родной стране обнаженное тело и связанная с ним сексуальность были табу для шестнадцатилетней «хорошей девочки». Быть раздетой и допустить, чтобы тебя увидели, явно неправильно, поскольку подразумевало опасную уязвимость. Но французы, по-видимому, считали, что нагота естественна и даже красива. Женщины всех размеров и форм загорали на пляже топлесс, дети резвились голышом, и никто не обращал на это ни малейшего внимания. Я восхищалась тем, как французы принимают свое тело, и надеялась, что когда-нибудь у меня хватит мужества и уверенности быть «видимой», не опасаясь осуждения.
Когда мы вернулись в Кальвисон, я узнала, что Артур, мой «младший брат», танцует в балете. Через пару недель он должен был отправиться на учебу
