Фейт всегда было это. Она никогда не давала ему имени, опасаясь, что это возьмет над ней еще большую власть. Это было тем, чему она всегда поддавалась. Это было полной противоположностью Фейт – той Фейт, какой ее знал весь мир. Хорошей девочке Фейт, опоре своей матери. Надежной, скучной, верной Фейт.
Сложнее всего ей было сопротивляться неожиданным возможностям, которые предоставляла ей судьба. Небрежно брошенному конверту, откуда выглядывал краешек письма, аккуратный и такой соблазнительный. Незапертой двери. Чужому разговору, подслушанному, когда дверь беспечно оставили незапертой.
Ее всегда снедал голод, а девочки не должны быть голодными. Они должны аккуратно клевать за столом свои изящные порции, их разум тоже должен пресыщаться скромной диетой. Несколько тоскливых уроков с сонной гувернанткой, скучные прогулки, пустое рукоделие. Но этого было недостаточно. Знание – любое знание – манило Фейт, и в том, чтобы поглощать его незаметно для других, была масса запретного наслаждения.
В данный момент ее любопытство свелось к одному предмету, и удовлетворить его следовало как можно более срочно. Именно сейчас ее отец и дядюшка Майлз могли беседовать о человеке-жуке и о причинах их срочного отъезда.
– Мам, можно мне немножко погулять по палубе? Мой желудок… – Фейт сама чуть не поверила собственным словам. Ее внутренности и правда жгло, но от возбуждения, а не от качки.
– Ладно, только ни с кем не разговаривай. Возьми зонт, постарайся не упасть за борт и долго не гуляй – простудишься.
Фейт медленно пошла вдоль борта, по ее зонтику барабанил мелкий дождь. И она мысленно призналась, что снова поддалась этому. Волнение подогревало ее кровь и болезненно обострило все чувства. Как ни в чем не бывало она вышла за пределы видимости матери и Говарда, потом сделала вид, будто любуется морем, прекрасно зная, что пассажиры заскользили по ней изучающим взглядом. Но вот один за другим взгляды стали терять интерес.
Пора! Никто не смотрит. Она быстро пересекла палубу и скрылась среди ящиков, составленных у основания вибрировавшей дымовой трубы, выцветшей на солнце. В воздухе был разлит запах соли и греховности, заставляя ее чувствовать себя живой. Она невидимкой скользила от одного ящика к другому, подобрав юбки, чтобы они не развевались на ветру и не выдали ее. Широкие ступни, такие неизящные, когда их пытались обуть в модные туфли, ступали по доскам неслышно – такое поведение явно было им привычно. Наконец Фейт пристроилась между двумя ящиками, в трех ярдах от которых стояли отец и дядя. Подсматривать за отцом – это было для нее своего рода кощунство.
– Сбежать из собственного дома! – восклицал преподобный. – Это попахивает трусостью, Майлз. Зря я позволил тебе уговорить себя покинуть Кент. Какой смысл в нашем отъезде? Слухи – словно псы: стоит пуститься от них наутек, как они бросаются за тобой по пятам.
– Слухи и правда псы, Эразмус. – Дядюшка Майлз
